Человек-тело

«Уважаемый г-н Тюльпанов! Я много думал последние дни о той странной связи, которая существует между нами.

Первое… И т. д. — также более мягко».

Никакого ответа я от г-на Тюльпанова не получил.

2

— На днях моя милая девочка читала мне один мой старый рассказ, — осторожно начал я, когда мы, позанимавшись утренними упражнениями, расслаблено возлежали на нашем брачном ложе.

— Действительно очень хороший рассказ. Зря ты его сжег.

— Это любопытно, — сказал я. — И как же моя шустрая рыбка могла его прочитать, если я его сжег?

— Очень просто. Ты сжег беловую рукопись, а я нашла черновик.

— Вот оно что. А откуда же моя девочка узнала, что я его сжег?

— Да ты сам мне и сказал. Неужто не помнишь?

— Помню, конечно. Это я так, придуриваюсь, извини.

Вот как все просто объяснилось. Старческий маразм и провалы памяти. Теперь второй вопрос, менее существенный:

— А зачем моя киска вырвала страницу из синей тетрадочки?

— Какой тетрадочки?

— Подожди минутку, — сказал я, встал, накинул халат и вышел из спальни.

Тайник мой весьма прост: в туалете на полке, среди прочего хлама, который давно пора выбросить, стоит канистра, по виду наполненная краской. Если отвинтить крышку, то и увидишь старую затвердевшую краску. Реально — это всего лишь верхний, и вправду мертвый слой: когда-то я распорол канистру снизу и вылил жидкую краску для какой-то надобности. Оказалось, что после того, как внутри и снаружи вообще все засохло, дно этой канистры случайно научилось тайным образом открываться, так, что рваная щель с натеками точно вставала на место. В образовавшейся полости я поначалу, еще в эпоху первой жены, хранил письма и фотографии моих добрачных возлюбленных, теперь же старый тайник заработал снова.

— Вот эта тетрадь, — сказал я. — Ты ведь читала ее, правда?

Вика мельком глянула на тетрадь и покачала головой.

— Нет. Впервые вижу.

Я тупо смотрел на свою молодую жену.

— А что там? — поинтересовалась она, и в ее голосе прозвучало искреннее любопытство. — Новая твоя работа? Дашь почитать?

Она протянула руку к тетради, я отдернул ее.

— Это еще очень сыро, — сказал я. — Придется переписывать. Дам, когда закончу.

— Как знаешь, — произнесла моя девочка и принялась отколупывать что-то от своего подбородка.

— Принеси-ка мне этот черновик, — сказал я. — Того, сожженного. Вставай, кстати, уже день давно.

Уединившись с черновиком в кабинете, я стал его внимательно читать. Старый, наивный, несовершенный рассказ. В годы своего начала я еще тешил себя надеждой, что могу пройти той узкой, извилистой тропой, которая отделяет советскую литературу от настоящей, как это сделал, к примеру, Трифонов. Быть искренним и одновременно печататься в толстых журналах.

Это была мягкая, робкая проза, тонко чувствующая, что за каждым ее словом следит начальник — бездарный секретарь Союза, следит глазами младших редакторов, чтобы не дай бог кто написал лучше секретаря. Пишите-то, впрочем, сколько хотите, но вот печатать… Никогда. Иначе его с места попрут, младшенького, а ведь он и сам писатель, кропает там что-то свое, робкое, серое, чтобы, может быть, где-то к старости тиснуть…

То же и сейчас — пупком чувствуют врага. А враг не радуется успехам отечественного бизнеса. Не приветствует нарождающийся матриархат. Не лебезит перед евреями. Не утверждает свободу и демократию.

Тьфу, омерзительно. Я не о том, помоечный мой. Что-то от моего внимания ускользает. Что-то такое в этом тексте есть, содержащее разгадку. Нет, спать, спать…

3

Не дай мне Бог сойти с ума… Вот что он имел в виду: сходит человек с ума, но сам не знает об этом. В последние месяцы я совершил несколько поступков, которые начисто забыл, странных, вредоносных самому себе поступков.

Вчера позвонил в одно крупное издательство, которое, после долгих обнюхиваний, что длились боле года, наконец, решило напечатать мою книгу.

Разумеется, я многажды мог сделать книгу — за свой собственный счет, но это несерьезно. Я профессионал и должен зарабатывать деньги своим трудом, а не платить за это. Пусть даже те гроши, которые сейчас платят литераторам, пусть даже они мне и вовсе ни к чему… Как, интересно, отреагировал бы хирург, если бы ему предложили приплачивать за счастливую возможность вырезать кому-нибудь грыжу?

И вот, наконец, меня взяли, осталось только подписать договор. Звоню редакторше, с которой имел дело, называю себя. Она говорит: я же просила вас, никогда больше не звоните сюда. И бросает трубку.

Я набираю еще раз, она выслушивает мой жалкий лепет и говорит грозно: пить надо меньше. Оказывается, я позвонил ей во время последнего запоя и наговорил чего-то совершенно ужасного, высокомерного, между прочим, наложил запрет на любые мои публикации в этом ничтожном (крупнейшем, все же) издательстве. Я ляпнул было, что это ошибка, что я очень даже не прочь посотрудничать, на что она холодно ответила, что издательство больше во мне совершенно не нуждается.