Человек в чужой форме

Неделя прошла в расспросах и поисках. И, как это нередко бывает, все сразу всех узнавали. Остапчук возвращался с толкучки сиренево-белый после общения с тамошними обитателями. Они, лишь взглянув на фото, немедленно и с готовностью рассказывали настоящие одиссеи. Что в самом деле, такая вот как раз на двадцать третье с во-о-от такой пачкой денег ходила по рядам, потом общалась с мариванной — «а вот и она, легка на помине, а ну-ка иди сюда, по твою душу». Мариванна, спекулянтка и перекупщица, стремясь угодить «властям», тотчас припоминала, что да, была такая, точь-в-точь как ты говоришь, Иван Саныч, красивая, хорошо одета, купила шубку… какую, ты говоришь? Во-во, электрический котик, как раз. А вроде бы видела нюраиванна, что за ней какой-то увивался, сапоги всмятку и галифе навыпуск, и такая морда ехидная — сразу видно, душегуб. Портреты тех, с кем общалась «точно, эта вот дамочка», были красочны и разнообразны, так что если отрабатывать лиц, подходящих под эти описания, то, пожалуй, вышло бы пол-Москвы.

У Акимова дела обстояли не лучше, хотя по понятным причинам народ не спешил признавать все и сразу. Расспрашивать население, толковать с железнодорожниками — дежурными по станции, стрелочниками, обходчиками — полезная и нужная, но нудная работа, тяжелая, что детским совком глину ковырять. И время уходит, точно в песок, и результатов никаких, хотя вроде бы и трудишься в поте лица.

Что еще хуже, то это граждане-выдумщики. То старушенция-стрелочница клятвенно уверяет, что «вот как тебя, Сережа», видела такую вот хорошенькую, которую на полном ходу сбил поезд, то бдительный дачник из «Летчика-испытателя» припоминал, что она долго бродила взад-вперед по поселку, пока не стемнело, а потом ушла на ту сторону, к кладбищу, и за ней отправился какой-то огромный бородатый, кривой такой старик в валенках. Наконец тетка Анна Приходько, по итогам долгого осматривания и чуть не обнюхивания фото, категорично признала:

— Она. Точно тебе говорю. В аккурат… когда говоришь? Да, двадцать третьего. Лично с ней говорила. Ох, и плакала она, ох, и рыдала! Бедная, говорит, я, несчастная, пойду сейчас и под поезд брошусь. Вот.

«Тоже мне, Анна Каренина, — сонно кивая, думал Акимов, — во заливает баба, хоть бы передохнула. Чепуха все это и пустышка».

— Надо бы сводку запросить, — заметил он, не особо, впрочем, уверенно.

Усталый Остапчук потер натруженные за эти дни органы слуха:

— А смысл? Я и так скажу: на перегоне между нашей станцией и толкучкой за последнее время был единственный случай, в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое февраля, попала одна под электричку.

— И что же?

— А что? Ты насчет личности? Слышь, следователь! Просвети меня, дурака: по какой части можно с точностью ее определить? К тому ж дело было ночью, и факт того, что на отбойнике грязновато, машинист определил уже в депо. Останки обходчики обнаружили с утра, двадцатого четвертого. Документов при себе нет, так что бог весть, кто это. Ох и утомился я…

— Та же история.

— Ага, а этих представь, мужа с мамашей. Они ж еще и по моргам ездят, на все женские трупы на предмет установления личности и опознания.

Акимова передернуло от одной мысли о покойницкой. Густой, удушливый воздух, тусклое, затхлое освещение, холод мертвенный — и столы, столы, столы, ржавые, ледяные, а на них голые тела с фиолетовыми цифрами на пятках.

— Да уж, — сглотнув, признал он, — нам грех еще жаловаться.

— А Кузнецову-то не показывал фото? — небрежно спросил сержант.

Сергей пожал плечами:

— Проку никакого. Он еще когда сказал, что не видел ее с тех пор, как стряслось с Павленко.

— Тоже верно. Если он тогда наврал, то теперь тем более ничего не помешает.

— Считаешь, что врет? — прямо спросил Акимов.

— Пес его не знает, Серега. Ты ж даже сам не уверен, она это или нет.

В дверь постучали.

— Войдите.

— Доброго вечера, товарищи, — вежливо поздоровался посетитель, — простите, что я вот так, запросто.

— У нас вообще все запросто, — заверил Остапчук. — Что случилось, товарищ?

— Видите ли, моя фамилия Яковлев. Я ищу свою жену пропавшую, Галину Ивановну.

Акимов удивленно поднял глаза:

— А… пожалуйста, присаживайтесь.

— Благодарю. — Тот уселся на стул прямо, точно проглотив аршин.

— Почему ж к нам, товарищ? — недовольно спросил Остапчук. — У нас дела небольшие — побегать, поспрашивать…

— Это очень большое дело, товарищ, — возразил Яковлев.

Он снял очки и принялся протирать их, как-то чрезмерно старательно, точно успокаивая себя этими однообразными, привычными движениями. Человек далеко за сорок, когда снял шляпу, открылись заметные залысины. Он производил впечатление смертельно уставшего, опустившегося, и хотя одет был весьма прилично, но добротное пальто было пыльным, а воротничок — сероватым. Отросшая щетина царапала уже даже не по нему, а по красивому, дорогому кашне.