Человек в литературе Древней Руси

Коллективные выражения чувств народом также преисполнены той же этикетной выдержанности (кроме, конечно, тех случаев, когда народ восстает). В случае победы люди воздают «велие хваление победителю, богу и пречистей богородици»[351]. Когда князь посылает епископов по городам – «и радовахуся людие, и сияше в них православие»[352]. Когда князь умирает, люди его скорбят; от вопля их не бывает слышно церковного пения и «аще кто тогда и каменосердечен, и той слезы изливаше», многие же «бьяхуся о земьлю и инии о мост градцкий»[353].

Даже бездушная природа подчиняется автором «Степенной книги» государственному параду. Крещение печенежского князя при Владимире I Святославиче сопровождается «умножением всяких плодов» и тишиной[354]. Когда хоронили в Чернигове митрополита Константина, то всюду по Руси «солнце помрачися и буря тако зело велика бысть, яко и земли трястися», однако в самом Чернигове «во всех тех триех дьнех солнцю светло сияющу. Егда же бысть погребено священное тело митрополита Констянтина, и тогда бысть тишина повсюду»[355].

Здесь резкое различие с тем «панпсихологизмом», который мы видели в «Русском Хронографе». «Психологизм» автора «Степенной книги» убеждает так же мало, как улыбка на устах придворного. Перед нами как бы применение к изложению истории всех тех церемониальных руководств, которые с таким усердием составлялись в XVI в. («чин венчания», «разрядные книги» и др.).

Все действующие лица «Степенной книги» строго разделены на положительных и отрицательных. Они никогда не смешиваются, и для того, чтобы это смешение вообще не было возможно, они в изобилии снабжаются оценочными эпитетами. Положительные: «царскоименитый самодержец»[356], «богомудренная Ольга»[357], «благородный» великий князь[358]. Отрицательные: «безстудный» царь Мамай[359], «зверонравный царъ Темирь Аксак»[360], «пронырливый» и «безбожный» Тахтамыш[361], «поганый и лукавый» Едигей[362], «злоумная» Марфа-посадница[363]. Эпитетами снабжаются и города («богоспасаемый град Псков»[364], «преименитый град Владимир»)[365], и учреждения («богожеланный собор», «благосоветное собрание»[366], «богомудренный совет», «единомысленное во многих человецех благое совещание», «божественное ополчение»)[367]. После скупой на эпитеты летописи это цветение эпитетов в «Степенной книге» должно было производить особенно сильное впечатление.

«Самосмышление» сказывается особенно ярко в составлении длинных речей, молитв, нравоучений и т. д. Речи, вкладываемые в уста действующих лиц, помогают вводить психологические мотивировки поступков и лишний раз преподать читателю нравоучение. Как правило, эти вымышленные речи лишены каких бы то ни было индивидуальных примет: по существу, за действующих лиц говорит сам автор, толкуя их устами события или выражая приличествующие случаю весьма мало индивидуализированные чувства. Речи эти настолько велики, что во многих случаях они выделяются в тексте особыми заголовками: «Благословение и поучение патриархово к блаженней Ольге»[368], «Благоответно мудрование блаженныя Ольги, им же посрами Цимисхия царя»[369], «Беседование к сыну блаженныя Ольги»[370], «Благоречие Владимирово»[371], «Посланнеи сказаша, яже видеша»[372], «Ответ царей»[373], «Владимеровы глаголы»[374], «Увещание царевне»[375] и даже «Рыдание дияволе»[376].

Автор не стесняется приводить речи своих героев даже в тех случаях, когда из хода действия ясно, что они заведомо не могли стать известными кому бы то ни было: уединенные молитвы, предсмертные слова одиноко умирающего князя и т. д. Убиваемый Андрей Боголюбский творит пространную молитву, которую никто не мог слышать, кроме его убийц, если бы они только имели терпение ее дослушать. Тем не менее молитва Андрея приводится полностью[377].

«Степенная книга» – это только наиболее характерное для идеализирующего биографизма XVI в. произведение, проникнутое своеобразным маньеризмом. Аналогичные приемы могут быть прослежены во всем историческом повествовании XVI в. В летописи эти приемы наглядно доказываются на примерах обработки летописцем XVI в. текста предшествующих летописей[378].

Перед нами пышный закат средневековых принципов идеализации человека, нормативного идеала, торжественное обличье которого скрывало за собой скудное официальное содержание.