Человек в пейзаже

- А вы будто знаете! - насупился он. - Вы тоже только одного знаете, а про второго слышали. Я же вас не спрашиваю, что Ван Эйк написал! Чтобы вы в Благовещеньях не запутались... Я думал, вы человек, что с вами говорить можно.

Он не на шутку обиделся. Разочаровался он.

- Ладно, - согласился я, - в двадцать семь лет. В двадцать семь лет я впервые Евангелие прочел. И то от одного Матфея. А Ветхий завет так и не прочел, кроме псалмов и Екклесиаста. Но с тех пор при себе держу.

- Раскрываете и закрываете?

- Раскрываю и закрываю. - Он мне положительно нравился.

- По половине?

- Ну разве что... - замямлил я. - По половинке.

- Так вы ж не пьете? Вы не пейте, я не обижусь... Моцарт - гений? спросил он, приняв.

- Вот уж гений!

- Все-все гений.

- И вы все слушали?

- Ну не все. Но много. Сколько удавалось.

- А вы знаете, сколько вещей его вообще исполняется?

Я не знал. Уж больно он таинственно спросил.

- Десять процентов! - Он не в силах был сдержать ликования.

- Да ну! - Я был изумлен.

- Вот! Перепроизводство - это еще одно свидетельство невоплощенности гения, уже по горизонтали. Чего ему гнать да гнать, если он уже воплотился?

- А - кушать? - тут уж я его подловил. - А "не продается вдохновенье"?

- М-да, - тут он вздохнул. - Вы знаете, во что обходился Моцарту новый камзол?

- Этого не знаю.

- В симфонию!

Стояла полная ночь. Во всяком случае, здесь, в овраге. Мы дышали друг другу в лицо. Мы осветили их, прикуривая. На лбу его вздулся драгоценно комарик.

- Вы позволите? - И я стукнул его по лбу.

- Спасибо.

И мы полезли к выходу, там еще светлело разбавленными чернилами небо.

- Вы бы видели этот камзол! - пыхтел он снизу. - Это же райская птица! "Взгляни на лилию, как она одета!" Не хуже был вынужден одеваться и Моцарт...

- А как же... при дворе... - с пониманием отозвался я.

Мы вышли к строительной площадке. Там было лысо и неожиданно светло. Внизу осталась совсем уже ночь. Особенно светлела колокольня в лесах, а звонница даже будто светилась отдельным, сквозящим светом. "Изумительно!" хотел уже воскликнуть я, как бы забыв о новом друге, все-таки - кому-то...

- О да! - сказал он мне в затылок. - Наша, русская готическая... Хотите внутрь?

Я хотел. Он чувствовал себя здесь уверенно. Он имел к этому всему какое-то отношение.

В двери торчал огромный кованый ключ. Но дверь была заперта и изнутри. Он потряс ее и постучал. С карканьем с колокольни снялись вороны. Небо от них еще побелело.

- Сейчас откроет, - сказал он, еще раз постучав. С реки, обозначив пустоту сумерек, продудела по-бычьи баржа. Потянуло листвяным дымком, словно от этого прощального мычанья.

- Да что же они там... что ли?

Это замечание меня до некоторой степени протрезвило. Я слишком себе это представил.

Он загрохотал в дверь изо всей силы.

Гигантское, серое, змеевидное существо выткалось из сумерек. Я вздрогнул и чуть не заорал "мама!".

- Линда! Линдочка! Чертяка! - ласково потрепал пейзажист этого дьявола.

Это была мраморная догиня ослепительного ужаса и красоты.

- Заждалась? - Нежность в голосе была необыкновенная. - Пошли! сказал он решительно и повернул ключ в скважине. Но тут и еще мысль постигла его, и он ключ этот из скважины вынул и протянул мне: - Держите.

Я недоуменно держал в руках. Это была вещь. Размером с нашу догиню.

- Держите, не бойтесь. Это вам на память. Когда захотите придете.

- А как же они?..

- Найдут способ. Пусть не запираются... Да там и нет никого.

Окончательно не поняв, я проследовал за ними с ключом в руке. Дорога шла в гору, и я на ключ опирался. Дьяволица бежала впереди, то растворяясь, то выпадая из густеющих сумерек.

- Актриса! - гордо повествовал он сверху вниз. - Я ее сегодня на съемки водил. Здесь, рядом. Снимают оккупацию. Нет, здесь, собственно, немца не было. Это новгородская досъемка. В роли любимицы оберштамбамбрамсельфюрера... - Он засмеялся невидимо, провалившись в какую-то лужицу ночи. - Линда, кормилица! - Видно, она подбежала, и он сейчас, поджидая меня, чесал ее за ухом. - Семь пятьдесят съемочный день! - хвалясь, сказал он, оказавшись вдруг прямо передо мной; я в него уперся. - Все равно - барочная... - то ли с грустью, то ли с удовлетворением сказал он, глядя над моим плечом, и я обернулся.

Отсюда, сверху, снова предстала колокольня. Луна, красная и огромная, как солнце, выползла из-за невидимой отсюда реки. Вокруг острого шпиля как-то склубился черно-розовый отсвет. Храм дотлевал последним углем в ночи.

Мы шли куда-то, я не обсуждал куда. Длинное хлевное тело густело впереди. При нашем приближении подвальное окошко зажглось и погасло.

- Трапезная... - сказал он.

Мы проникли, громыхая и спотыкаясь.