Человек в темноте

Дорогая Елена, если бы я сам знал, почему. Когда-то я прочел роман английского писателя, не помню ни имени его, ни названия произведения. Он начинался с того, что герой в возрасте пятидесяти лет решает в первый день своего шестого десятка подвести итог прожитому. Он берет лист бумаги, разделяет его вертикальной чертой, в левой графе – позитив, в правой – негатив. И пишет в левой: мне пятьдесят, но я сохранил прекрасное здоровье и физическую форму, у меня есть любимая жена и двое замечательных детей, получивших образование в элитных колледжах, у меня красивый дом на берегу моря, и так далее и тому подобное. Заполнив всю левую сторону листа, он переходит к правой и пишет одну только фразу: «Я глубоко несчастен». Это не к тому, что я несчастен, вовсе нет. Просто слишком много в жизни вещей, которые затрудняешься объяснить самому себе. И я, подобрав, наверное, самый близкий к истине ответ, говорю:

– Я обрел слишком много опыта и профессионализма. А потом понял, что это все «не то», как вы верно подметили. А «того» так и не нашел, и даже, что оно такое, понять как будто не смог.

Ольга Невель. Или просто Оля. Елена сказала: «если вы ее помните». Странно. Как можно не помнить Олю? Я никогда не слышал от нее о подруге по имени Елена. Может быть, они общались уже после того, как мы потеряли друг друга, хотя и продолжали жить в одном городе. Жаль, что я не поинтересовался, в какие годы они были знакомы. Хотя что толку, если уже и не вспомнить, когда Оля была со мной. Назывался тогда Петербург еще Ленинградом, или уже нет. Наташки тогда еще не было в моей жизни, она появилась в ней в середине девяностых. А с Олей мы бывали здесь, в этой самой квартире, несколько раз, пять или шесть. Бывали и в других местах, но и здесь тоже. Я до сих пор помню, как она раздевалась на фоне окна, за которым было сумеречное, затянутое небо. У нас были бесконечные ночи, несколько бесконечных ночей, и мы были вместе под музыку венского симфонического оркестра. Я и сейчас включаю ее, чтобы невыносимым воспоминанием забить, заглушить боль сегодняшнего дня. У Оли было прекрасное тело, волновавшее уже одним лишь контуром в оконном просвете. Впрочем, когда ты влюблен в женщину, ее тело всегда прекрасно. В нем не видишь изъянов, несовершенств. Даже если они и есть, какое тебе дело до них. А вот смог бы я теперь сказать так про тело Наташи? Не знаю, не уверен. Просто прелесть Олиного тела в том, что оно и сейчас осталось в моей памяти таким, каким было тогда. Я просил ее не раздеваться быстро, побыть немного полуголой, например, в одной рубашке, или в джинсах без лифчика, без всего остального. Для меня есть особый шарм именно в полуобнаженной женщине. Когда-то они, в зависимости от того, как презентуют себя, как преподносят себя визуально, ассоциировались у меня с различными напитками. Одетая, добропорядочная женщина – это как чай или кофе. Голая – как стакан водки или коньяка, или даже чистого спирта. А вот полуобнаженная – это коктейль с богатым букетом оттенков, с утонченным послевкусием. Оля была в одних джинсах на голое тело, прежде чем раздеться наконец донага, в тот, в последний раз. И то, что врезалось в память, это были последние наши произнесенные слова, когда я сказал ей вечную и бессмысленную фразу: «Все будет хорошо». А она, стоя перед окном и глядя на спящий город, сказала в ответ: «Ничто уже хорошо не будет». И я не нашелся тогда, что возразить. А потом как бы сами собой написались стихи.

Венский симфонический оркестр

Вместо люминала перед сном,

И броженье по дворам окрестным,

Взорванным внезапною весной.

Ходики с кукушкой ждут ремонта,

Не оплачен счет за газ и свет…

Прожит день, а стало быть, намотан

На катушку однотипных лет.

Кораблям в портах покой обещан,

Что же их срывает с якорей?

До утра – тела случайных женщин,

И одежды комом на ковре.

Шаркают щербатые ступени,

очь снимает с города засов.

Бродят неприкаянные тени

В поисках забытых адресов.

Может быть, когда-то в самом деле

Мир обрящут души, а пока

Не найти пристанищ по постелям

И по второсортным кабакам…

Мы относим ходики в починку,

Греемся у тихого огня,

И оркестр венский – как перчинка

В манной каше прожитого дня.