Человек в темноте

– Поэтому тоже. Но не только. Просто она связана с одним эпизодом моей юности, о котором я очень не люблю вспоминать. Настолько не люблю, что постаралась когда-то о нем забыть, внушить себе, что этого не было. И мне это почти удалось, по крайней мере, последних лет пятнадцать я о нем действительно не вспоминала. Но после ваших слов он пробудился с какой-то новой силой, как будто вырос и окреп за это время. И мне никуда от него не деться теперь.

У меня мелькает догадка, что речь пойдет об изнасиловании или о его попытке. Я не раз слышал рассказы пациенток о подобных случаях в своем детстве, и начинались они весьма часто с похожих преамбул. Но это предположение, не более того. Я не говорю ни слова, я предоставляю Елене полную инициативу. Захочет говорить, сможет – скажет. Есть в наших профессиональных кругах такое понятие, как сопротивление. Человек не может раскрыться полностью, как бы он этого ни желал. Он обходит болезненные темы, забывает, недоговаривает, утаивает. Азбука методологии: обращать на это его внимание, конфронтировать, вести к предельной прозрачности. Вот уже много лет как я отказался от данного ортодоксального подхода, сказав себе: эта прозрачность нужна не мне, а моему собеседнику. Если он не говорит, значит, не готов, и не стоит ломать его линию обороны. Когда ощутит готовность, то заговорит сам. Поэтому я молчу и не задаю подталкивающих и наводящих вопросов. Я просто жду.

– Мне было тогда около шестнадцати лет, – говорит Елена. – Я закончила девятый класс. И мои родители, то есть мама и отчим, придумали устроить совместный отдых на Карельском перешейке, на даче, которую они сняли недалеко от Васкелово. Мне это не очень понравилось, я хотела потусоваться с одноклассниками, оттянуться по полной, что называется, но маму с отчимом было не переубедить. Я приспособилась, познакомилась с кем-то из ровесников, что жили на соседних участках. Мы вместе ходили на дискотеку, покуривали – не травку, этой гадости я никогда не пробовала, – просто сигареты, иногда попивали что-то, типа вермута. Встречались на пляже, там есть такое озеро под названием Гупуярви, а местные жители привыкли называть его Троицким. У нас была компания из шести человек – я, еще две девчонки и три парня, – и к нам стал примазываться еще один мальчик, он был года на три младше нас, я не помню уже, как его звали. Я тогда не сразу поняла, что он пытался ухаживать за мной. Смешно – мне шестнадцать, ему тринадцать, я взрослая девушка, он для меня ребенок, на что он рассчитывал? Но он все терся вокруг меня, оказывал знаки внимания, и надо мной уже начинали потешаться. Прогуливался как бы случайно мимо нашей дачи, чтобы увидеть меня в саду или на веранде. Я не знала, как отвадить его. И однажды он увязался за мной на другой берег, купаться. Озеро окружено садоводствами с двух сторон, а с двух других к нему подступает лес, и там обычно очень мало отдыхающих. Туда мы и направились. Я все подтрунивала над ним в надежде, что он отвяжется, но он только улыбался и шел за мной. И вдруг мне пришла в голову идея. Я предложила ему вместе переплыть озеро. Оно было там шириной около двухсот метров. Я знала, что он плавает плохо. И не сомневалась, что испугается. Для меня самой это была не дистанция, я занималась плаванием с семи лет, имела первый юношеский разряд. Но он согласился. – Елена замолкает, касается пальцами горла, будто ощупывая что-то твердое, мешающее говорить.

– Мы оба были без одежды, он в одних плавках, я в купальнике. И мы вошли в воду и поплыли. Сначала я щадила его, плыла не особенно быстро, позволяя ему держаться со мной вровень. Но потом прибавила скорости, и он очень быстро отстал. Я уже была на середине озера, когда решила наконец оглянуться, посмотреть, далеко ли он. И я его не увидела. Озеро было пусто. – Еще одна пауза, теперь долгая. – Я очень испугалась. Мне стыдно в этом признаваться, но я испугалась за себя. Я думала не о том, вернулся ли он к берегу, а о том, не видел ли нас кто-нибудь вместе. Я решила, что если меня будут о нем спрашивать, я скажу, что в лесу мы поссорились и разошлись в разные стороны. Потом я два дня не выходила с дачи, мама беспокоилась, и я объясняла ей, что у меня болит голова и мне никого не хочется видеть. Я прислушивалась к обрывкам разговоров – у соседей, на улице за оградой участка. Так и не услышала, чтобы в озере кто-то утонул, и никто мне не задавал никаких вопросов. Но этот мальчик больше не появлялся у нашей дачи. В конце концов мой страх стал невыносим, и я уговорила маму с отчимом уехать в город. Сказала, что очень плохо себя чувствую, потом еще два дня симулировала недомогание. Вот и все, я рассказала. – Она смотрит на меня, и я не могу понять, что выражают ее глаза.