Человек в тумане

Ян боролся со своим маленьким прошлым, уступая воспоминаниям, и не всегда понимал, почему окружающие творят новое зло для него. Становясь взрослым, он почти добрался до этих причин, шаг за шагом продвигаясь в догадках. Еще мальчиком, оказавшись в лагере для перемещенных лиц, Ян на себе испытал силу страха. Силу, которую так умело перенесли люди из темных глубин мистических предсказаний в реальный мир.

Страх смерти – преждевременной, насильственной и тайно-мучительной, с давних времен подавлял волю слабых. Теперь он изменил только форму. Дряхлый скелет «курносой с косой», осмеянный многими авторами, уже никого не пугал, даже верящих сказкам детей. Смерть в честном бою рождала бессмертие. Здесь страху не за что удержаться.

Годилось другое – смерть по доносу.

Страх умереть с проклятием, с отрешением от памяти близких, с клеймом предателя, без возможности оправдаться, без слова защиты, медленная смерть при общем презрении остающихся жить, обманутых рассказом о твоем преступлении, вот что удержит несчастного, предоставив ему выбор между полным повиновением и все той же смертью. Страх стал оружием, удивительно ловко применяемым теми, кто сам не переставал бояться.

Немецкая газета с фотографией «русского мальчика Ивана, спасшего солдат фюрера», не только не исчезла вместе с фюрером и его солдатами, но приобрела новую силу.

В Германии больше никто ее не показывал Яну. Он сам вспоминал о ней, когда в лагере перемещенных увидел якобы пытавшихся вернуться на родину. Запомнился «дядя Миша». Сильный, молчаливый солдат из какой-то неизвестной воинской части, из которой не было среди пленных однополчан, даже соседей, первый ушел в советскую зону. Через неделю его привезли в лагерь избитого и обозленного. Дядя Миша стал вдруг разговорчивым. По просьбе и без просьбы рассказывал, что ему пришлось пережить у «своих».

– Думал, зачтутся нам наши муки в фашистском плену. На колени паду, землю русскую поцелую… А мне перво-наперво в зубы и кандалы на руки… Достоверно стало известно: есть секретный приказ – всех без исключения, кто хоть два дня у немцев пробыл, считать предателями Родины.

– А как же другие? С тобой ведь еще люди пошли… – спрашивали, жадно ловя каждое слово.

– Вечная память, – снимал пилотку дядя Миша и, достав из-под подкладки измятый листок, показывал: – Вот, смотрите, это мне один из «вернувшихся» дал. Вместе со мной обратно бежал. Теперь благодарит…

На листке, словно бы оторванном от русской газеты, фотографии казни через повешение. Под ней жирная подпись: «Смерть предателям Родины!»

В лагере организовали «комитет защиты», сразу получивший немалые привилегии от военной комендатуры. Дядю Мишу назначили председателем. Это было понятно. Он пострадал за других и потом довольно легко изъяснялся и по-немецки, и по-английски. Не понять только, когда этот молчаливый солдат успел научиться?.. Советских офицеров связи и корреспондентов, пытавшихся провести беседы с бывшими военнопленными и угнанными гитлеровцами советскими гражданами, близко не подпускали.

У ворот лагерей собирались хулиганские демонстрации. Угрожали, а тех, кто пытался прорваться через заслон «комитета», иногда находили скоропостижно скончавшимися. Война продолжала получать свои жертвы. Это была тайная война, начавшаяся на территории, занятой победившими союзными армиями. В западных зонах Германии расцвел ядовитый кустарник, бережно подстригаемый и удобряемый опытными садовниками из «Восточно-европейского фонда», фондов «Рокфеллера», «Форда», «Корнеги». Их деньги не бросались на ветер, «Центральное объединение послевоенных эмигрантов» и «Национально-трудовой союз» из кожи лезли, чтобы оправдать надежды хозяев. В Мюнхене, во Франкфурте-на-Майне, в Кауфберкайне и Бад-Берисгофене заботились о подготовке бойцов. По проверенной американской системе готовили диверсантов-шпионов в практических школах и даже в «Институте по изучению истории и культуры СССР». Газеты и радиостанции, не умолкая, призывали «русских людей идти в крестовый поход против большевиков». Лозунг старый, потрепанный и облинявший, как ширма бродячих циркачей, плохо скрывал истинное назначение сенатских ассигнований. Но с каждым годом «Национально-трудовой союз» испытывал все большие трудности.

В израненных, разрушенных жестокой войной городах и селах Советского Союза происходило то, что нельзя было скрыть даже за самым плотным железным занавесом. Ни надежды, ни обещания пропагандистов «Освобождения» не оправдывались. Американские школы начинали учебный год с недобором, а письма с просьбой разрешить вернуться на родину росли. Эту правду скрыть не могли. Многие из тех, кого удалось отправить в Советский Союз на ночных самолетах с пистолетом, фальшивыми документами и смертельным ядом, зашитым в воротничке, обманули старательных учителей. Хозяева злились, скупели. «Жалкие трусы, не сумевшие вовремя покончить с собой», шли в советские органы безопасности, моля о прощении. Главари «комитетов» в досаде грызли ногти и старались любыми путями находить новых «борцов за освобождение».