Человеку нужен лебедь

— В том-то и дело, что правленцев никого нет. Кто на лову в море, иные в Астрахани по колхозным делам, вот Орешин и командует.

Лодка ткнулась носом в берег, остановилась, волна набежала, лизнула белый песок и отступила. Егор Иванович выпрыгнул из куласа, сказал:

— Расскажите председателю райисполкома о наших делах, а я пойду, время золотое: сенокос, овец купать надо, за ремонтом присмотреть. Всего хорошего, Михаил Григорьевич. — Егор Иванович пошел, махая лохматой шапкой, все еще зажатой в руке. Через несколько шагов обернулся: — Нарочного пришлите, телефон не работает — обрыв на линии. Столбов десять моряна подмыла, свалились наземь.

Егор Иванович прикрыл голову шапкой, быстро скрылся за бугром.

Дождавшись предвечерья, я пошел добывать кроншнепов. Спугнутые мною птицы, покружившись недалеко, вновь потянули к воде. Сделав круг над протоком, распластав крылья, они планировали на песок. Опустившись, бежали в ерик. Когда мелкая зыбь, поднятая их пробежкой, касалась пера на их округлом брюшке, они, вскрикнув как-то радостно и довольно, погружали длинные, загнутые книзу носы в воду.

Напившись, одни выходили на песок, другие, закрыв глаза, застывали неподвижно в протоке.

Прошло совсем немного времени, и передо мной собралась большая стая. К ней беспрерывно подлетали новые птицы. Шум крыльев, крики, посвисты волновали меня, но я не торопился с выстрелами, наблюдая за кроншнепами.

Наконец жара спала, и птицы начали улетать в степь на кормежку. Я поднял ружье. Вся огромная стая около скрадка мигом встрепенулась. Те, что отдыхали на песке, с криком взлетели, а стоявшие в воде, раскинув крылья и развернув веерами хвосты, торопливо побежали на берег, оставив позади проток, тоже взмывали вверх.

Дуплетом я сбил двух куликов. По всему берегу поднялись побеспокоенные птицы, покружились над ериком и потянули в степь. Я еще раз выстрелил дуплетом.

Подбирая добычу, услышал вдалеке топот коня и оглянулся. Выметнувшись из-за бугра, ко мне скакал всадник, потрясая витым арапником. Около меня он на ходу спешился. Кольнув взглядом черных глаз и сдерживая гнев, недобро спросил:

— Браконьерничаете?

— Здесь охота разрешена по лицензиям, — спокойно ответил я.

— Покажите номер ружья, охотничий билет и лицензию.

Разрядив двустволку, я передал ее, билет и лицензию и этим сразу внушил доверие к себе: браконьер ружья не отдаст. Взяв «тулку», он записал ее номер, читая мою фамилию, улыбнулся. Лицо его подобрело, стало привлекательным. Когда на лбу разгладилась суровая морщина, а из-под настойчивых губ блеснули ровные зубы, он показался мне знакомым. Приглядевшись, я узнал его и перестал злиться, что он помешал мне охотиться.

Впервые видел я его года два назад на совещании знатных животноводов Астраханской области. На трибуну быстро и уверенно взошел, как мне показалось, юноша-чабан, но он рассказал чуть ли не о двадцатилетнем опыте работы, обстоятельно доложил о развитии животноводства в колхозе, о работе друзей-чабанов. Когда он уходил в зал, секретарь обкома партии спросил его:

— А вы, товарищ Сапсанов, чего добились сами в своей работе?

— Я? — чабан смутился. — Если бы не колхозники — ничего. Один я — просто чабан, а в колхозе — животновод. Мы сообща.

Второй раз видел совсем недавно. После собрания охотников я вышел на улицу вместе с Михаилом Атановым. От клуба в степь помчалось несколько автомашин, увозя чабанов к отарам, пастухов — к фермам. К нам подошел высокий, статный мужчина и пожурил Михаила, что он не приезжал на дудачиные загоны весной. Пообещав приехать осенью, Атанов проводил его до мотоцикла. Вернувшись, спросил меня: знаком ли я с Сапсановым?

— Слышал его выступление в Астрахани, здесь — что он хороший чабан.

— Чабан отличный! — Атанов помолчал. — А природу любит… охранитель! Там, где он пасет отару, браконьеры не появляются.

Сейчас Сапсанов, посмотрев на улетающих от протока куликов, передал мне ружье и документы, извинился, что помешал. Легко вскочил в седло и поскакал в степь.

ОГОРОДНИК

Председатель вахромеевского колхоза «Моряк» сердился. Голубые глаза посерели, брови насуплены, губы плотно сжаты — все говорило о его недовольстве мною. Высокий, с привычкой широко расставлять ноги от долгого пребывания на уходящей из-под ног во время морских штормов палубе, в белой рубашке, резко оттеняющей черный загар сильных рук, заключая разговор, крикнул мне:

— Думать больше ни о чем не могу! Убрать, немедленно убрать!

— Нельзя, Николай Павлович, — снова предупредил я.

— Вам нельзя — сам уберу! — Анашкин круто повернулся и вошел в здание правления колхоза.

«Вот и этот начинает самоуправствовать», — недовольно подумал я, глядя ему вслед.