Чемодан миссис Синклер

Дороти вдруг обнаружила, что она чуть ли не перегнулась через стол и впилась глазами в собеседника. Такое поведение вполне могло показаться бесцеремонным, если не нахальным. Она прислонилась к спинке стула, на время закрывшись чашкой.

– Вы сожалеете или нет? – Ян поднял брови, словно приглашая ее к откровенному разговору.

– Мне есть о чем сожалеть.

– Я кое-что слышал.

– Ничего удивительного.

– Вы потеряли ребенка?

– И не одного.

– Но одного вы все-таки родили?

– Из вас сегодня так и сыплются вопросы!

Дороти взяла блюдо с кексами и предложила гостю.

Она смотрела, как он ест. Ел он спокойно и уверенно, ничуть не смущаясь под ее пристальным взглядом. Дороти всегда ела очень осторожно. Ей очень не нравилось, как жевание и проглатывание пищи искажает мышцы лица, делая ее уязвимой.

– Я действительно задаю слишком много вопросов, – согласился Ян, вытирая рот салфеткой. – Простите мое любопытство. Мне просто хочется побольше узнать о вас. Вы интересный человек. Говорят, печаль делает нас людьми. Надеюсь, вы поняли. Людьми с бьющимися в груди сердцами и душами, способными мечтать. Понимаете?

Ей становилось все тяжелее отвести глаза от его лица. Дороти глубоко вдохнула:

– Сидни. Так его звали. Моего дорогого малыша. Его от меня забрали. Они… миссис Комптон и доктор Сомс… они думали, что так будет лучше. Но я не хотела, чтобы они уносили его так скоро. Хотела, чтобы он остался со мной. Хотела взять его на руки, баюкать. Попросить у него прощения, что все так получилось.

У Дороти перехватило дыхание. Слезы были совсем близко. Она не жалела, что заговорила об этом. Когда-то надо было произнести вслух все то, что она так долго носила внутри.

– Ребенок родился мертвым?

Вокруг них мягко шелестели серебристые листья берез.

– Да. Таких называют мертворожденными. Он не закричал, не заплакал. Понимаете? Тихий, неподвижный. Я думала, что с ума сойду от этой тишины. И кожа у него была синеватая. Я это навсегда запомнила. Просвечивающая.

– Прос…

Слово было незнакомым Яну.

– Просвечивающая. Почти прозрачная. Мне казалось, я вижу, что у него внутри. – (Ян понимающе кивнул.) – Он не был похож на обычного новорожденного младенца.

– Очень вам сочувствую.

– Спасибо вам, Ян.

– Ну вот, я совсем испортил вам настроение.

– Нет. Честно. Думаю, мне нужно время от времени с кем-нибудь разговаривать. Можно, конечно, все носить в себе и делать вид, словно ничего и не было. Но такая уловка не помогает, потому что это было. Это постоянно со мной. Мне не перестать думать о моем малыше Сидни… о его тельце… Что стало с ним? Он ведь был человеком. Пусть он родился мертвым, но до рождения он был живым. Он шевелился во мне, постоянно бился в стенки живота. Я каждый день чувствовала эти удары. Я так хотела быть его матерью.

Ян молча подал ей салфетку. Дороти вытерла слезы, затем высморкалась, извинившись за этот всплеск чувств.

– Судьба жестоко обошлась с вами, Доротея. Или Бог.

– Бог? – переспросила Дороти.

– Вы верите в Бога?

– Нет, не верю.

– И не молитесь?

– Молилась.

– Кому? Просто небесам?

– Да.

– И о чем вы молились?

– О ком? О своих детях. О Сидни в последние дни перед его рождением. Я думала, это как-то поможет. Надеялась, что молитвы помогут ему благополучно появиться на свет.

– Но молитвы не помогли.

– Нет.

– Нет никаких богов. Это я знаю. И смысла в этой жизни нет. Точнее, в существовании, которое мы называем жизнью. Вокруг – сплошь безумие и жестокость. Справедливость – просто слово. То, что нравится одному, у кого-то другого вызывает отвращение. Бесполезно уповать на сверхсущества или проклинать их. Никто не сидит где-то на небесах или в недрах ада, строя козни человечеству. Все происходящее происходит лишь потому, что может произойти. Бессмысленно говорить о том, что лежит за пределами жизни с ее дыханием, сном, едой, разговорами, любовью и ненавистью. И в утратах тоже нет никакого смысла. Они сопровождают нас с первых минут рождения или с начала жизни. Я не знаю, когда начинается жизнь. А кто-нибудь знает? Но сама по себе жизнь тяжела. И она всегда будет тяжела. Вот в это, Доротея, я верю.

– Понимаю.

– Вам не нравятся мои рассуждения?

– Наоборот, нравятся. В них куда больше смысла.

– Больше смысла, чем в чём?

– Да в тех же воскресных проповедях. Во всей этой церковной болтовне.

– Вы ходите в церковь?

– Нет. Давно уже не хожу. Ужасное место. В детстве меня каждое воскресенье заставляли ходить в церковь. Ян, вы не против, если я спрошу, почему вы называете меня Доротеей?

– Потому что это имя намного красивее, чем Дороти. Для меня вы Доротея.

– Пожалуй, вы правы. Мне тоже больше нравится Доротея. А скажите что-нибудь по-польски. Пожалуйста.

– Ty jesteś piękną kobietą[4].

– Какой сложный язык!

– Нет, простой. Намного проще вашего.

– Вы так думаете?

– Конечно.

– И что вы сказали на польском?

– Я сказал… какой прекрасный сад, какой прекрасный день и как все вокруг прекрасно.

– Что-то я вам не верю.

– Тогда вам самой придется докапываться до смысла.

– И докопаюсь.

– Моя жена вечно докапывалась до того, что я говорил. Думаю, меня не так легко понять. Наверное, я не просвечивающий.