Чемпионы

Два орудия ощерили стволы с опушки деревни. С трудом перекрывая грохот, Михаил прокричал:

— Огонь!

— Есть! — отозвался Ванюшка.

Орудие накренилось. Комья земли взмыли в воздух; взрывная волна подбросила и в мгновение ока снесла голубятню; а зелёные ветки тополя ещё долго кружились в воздухе, плавно опускаясь на гряды. Начали взрываться зарядные ящики. Из клубов чёрного дыма метнулась фигура и рухнула подле подбитого орудия. Через верхнюю жердь ограды тяжело и неуклюже свесился труп.

Михаил снова прокричал команду. Вспыхнул сноп пламени, взлетели доски, земля. С десяток немцев, подгоняя друг друга, побежали по огородам за хату, которая клубилась сизым дымом с фиолетовыми подпалинами. Двое из них плюхнулись на гряды подле пулемёта.

В грохоте разрывов, в стрельбе, в дроби автоматов, в цоканье пуль по броне не слышно было команды, но водитель понял Михаила. С неотвратимой мощью танк настиг пулемётчиков и смял их. Остальные немцы продолжали бежать огородами к околице. Один из них скрючился и ткнулся лицом в борозду, другой откинулся назад, схватившись за спину. Упоение боем гнало Михаила дальше. Танк нагонял врагов. Михаил развернул машину.

— Огонь!

Ванюшка дал выстрел. Как фейерверк, взметнулся в воздух артсклад.

Посреди улицы немецкий солдат в каске, но без гимнастёрки, лихорадочно крутил ручку грузовика, в ужасе поглядывая на приближающийся танк. Грузовик, забитый немцами, бешено рванулся, оставив его на дороге.

Понимая, что машина вот–вот уйдёт, Михаил закричал яростно Ванюшке:

— Достань их! До… — скрежещущий грохот — удар лбом в броню — огненный сполох в глазах — небытие…

Удивительно, что всё это могло произойти в секунды: когда он открыл люк, грузовик с автоматчиками ещё был в поле зрения, а комбатовский танк, опрокинув пушку, утюжил артиллеристов.

Михаил помог Ванюшке вытащить водителя; лицо его было, как кусок мяса. «Отвоевался Серёга», — сказал Ванюшка. Михаил не столько услышал это, сколько понял по движению губ, — так были заложены уши. В голове стоял гуд; губы были сухими. Михаил, шатаясь, шагнул навстречу комбату.

Танк застыл, наклонившись над кюветом; правая его гусеница лежала за ним в пыли, словно шлейф. Никелированная надпись «Русский борец Ефим Верзилин» ослепительно сверкала на солнце. Оно по–прежнему висело в зените, высвеченное до белизны, обведённое бурым ободком. Ветер хлестал в лицо нестерпимым зноем; гарь и чад разрывали ноздри; глаза слезились.

Когда комбатовский танк развернулся, неожиданно раздался гнусавый вой снаряда. Огненный всполох взметнулся за хатой. Но это уже, очевидно, был последний разрыв — бой откатывался за деревню; там, заходясь в лае, захлёбывались пулемёты. А пока Михаил с Ванюшкой хоронили Серёгу и помогали пехотинцам выкуривать из подвалов немцев, — бой затих почти совсем, и лишь изредка слышалось, как он всё–таки ещё возился где–то, глухо ворочался и погрохатывал.

Крыша крайнего домика чадила. Сени были наполнены прохладным запахом мяты. Хотелось ткнуться на пол, забыться во сне. Но Михаила охватило оцепенение, когда он вошёл в горницу: там, посреди пола, неестественно подогнув ногу, уткнувшись лицом в скрюченные руки, лежала женщина; затылок её был размозжён, узел иссиня–чёрных волос набухал в расплывшейся вокруг головы крови; белые щепки торчали по всему следу автоматной очереди в охристых досках.

Михаил содрогнулся. С губ слетело единственное слово: «Звери!» Распахнул дверь в спальню и сразу же столкнулся с затравленным взглядом мальчонки, который прятался под кроватью. Может быть, мальчонка был слишком мал, чтобы понять, что перед ним русский, может быть, комбинезон он принял за немецкую форму, но он не давался в руки, царапался и кусался. У него были иссиня–чёрные волосы, как у застреленной женщины. А когда он, увидев её в распахнутую дверь, беспомощно и страшно откинулся в руках Михаила, стало ясно, что это его мать… Худая спина малыша жгла Михаилу ладони, сердце запеклось, он ничего не чувствовал, кроме ненависти, губы стали сухими и пахли гарью. Он царапал пальцами щетинистую щёку; судорожное всхлипывание вырвалось из горла; лицо, и без того обожжённое и смуглое, казалось, почернело.

— Уберите её! — крикнул Михаил. — Похороните! Как вы не понимаете, что мальчишке нельзя… — и в это время увидел немца, которого пехотинцы ввели в горницу. Он был жилист и обтрёпан, а каска его напоминала походный котелок.

Тело Михаила напряглось от отвращения. Белки налились кровью. И, не помня, как он опустил мальчишку на пол, Михаил шагнул навстречу немцу. Тот испуганно рванулся из рук пехотинцев. Но кулак Михаила настиг его и с хрустом врезался в переносицу. Немец отлетел и, догоняя звенящую каску, сполз вдоль стены. Хотя он был высок и тяжёл, Михаил судорожным рывком поднял его и нанёс новый удар. Ему хотелось бить немца, пока хватит сил, и он бы убил его, если бы Ванюшка в конце концов не загородил того своей грудью.

Михаил не запомнил его лица, в памяти остались лишь жёлтые фальшивые глаза да мерзкий запах чеснока и отхожего места, которым был пропитан немец.