Чемпионы

Рюрик мог часами любоваться искрящимся снежным простором, зигзагообразные проволочные заграждения на котором казались вышитыми руками искусной мастерицы. Бледный морозный воздух отливал золотом и был крепок, как скипидар. Оранжевый диск солнца, обведённый мутным венчиком, сверкал по–весеннему и превращал равнину в симфонию красок.

Окоченевшими руками Рюрик в тоске сжимал карандаш. Он и не догадывался, что простым карандашом он выражал окружающее сильнее, чем другие всей палитрой красок, так как за грубостью и резкостью штриха стояли лаконизм и сдержанность. Только намного позже он понял, что акварель оказалась бы беспомощной для выражения его мысли… Он пожирал глазами раскинувшуюся перед ним картину, пока его не окликали.

— Хлопцы, Коверзнев есть? Не ушёл за почтой?

Он поспешно совал свой рисунок в противогазную сумку. Сумка была плотной и тяжёлой, хотя он старался рисовать на небольших листочках; он даже обрезал бритвенным лезвием поля у этюдов.

Отдав кому–нибудь из товарищей на хранение сумку с рисунками, он складывал солдатские письма в вещевой мешок и отправлялся на почту. Он так часто ходил по этой дороге в пургу, под бомбёжкой, в темноте, что мог бы пройти по ней с закрытыми глазами. Он изучил её до мельчайших подробностей, так как с тех пор, когда его сделали полковым почтальоном, не прятал очков.

Если не было обстрела, он выбирался из траншеи и шагал по тропинке; пересекал противотанковый ров. Железнодорожная насыпь была надёжной защитой от шальных пуль. Голубые сугробы мерцали, словно были посыпаны бертолетовой солью. Тоскливо щерились бензоцистерны — наведённый летом камуфляж не спас их от снарядов; рваные края пробоин запеклись от ржавчины, краска местами обгорела. Ветер завывал в кирпичных развалинах, шуршал позёмкой по зелёному льду болота. За мостом начиналась центральная улица Колпина. На витиеватых чугунных перилах моста и сухих ивах ненужно висела маскировочная летняя сетка. Её оранжевые и зелёные лоскутья обледенели и звенели, как стекло. Телефонный провод пересекал сетку и тянулся к доске, воткнутой в берег. Плакучие ветви деревьев казались посыпанными сахарной пудрой.

Фасады кирпичных домов, выходящие в сторону немцев, были разворочены. Тоскливо зияли занесённые снегом лестничные клетки и кафельные печки. Обнажённые с первого по пятый этаж стены квартир напоминали своей расцветкой матрац. Зато противоположная сторона улицы выглядела хвастливо. Щербатины от осколков и царапины от пуль подчёркивали её сохранность. В окнах рядом с фанерой даже поблёскивали стёкла. У одного из подъездов бойцы накладывали на телегу противоипритные зелёные костюмы и резиновые сапоги. У другого — грузили на трёхтонку понтонные шесты, суставчатые и тонкие, как лапки стрекоз.

Впереди из–под чугунной плиты, прикрывающей землянку, вылезла укутанная в шаль старуха с ведром в руке. Подошвы её ботинок с ушками скользили по льду. Где–то за домами грохнул снаряд. Старуха даже не вздрогнула. Она упрямо и неловко пыталась подобраться к водопроводному крану, торчавшему из брандмауэра, но едва ухватывалась за кран, как подошвы её начинали скользить вниз. Следующий снаряд разорвался ещё ближе. Снег и пыль взвились в воздух. Старуха споткнулась и выронила ведро. Оно загрохотало, как снаряд.

Рюрик в два прыжка подскочил к ней, помог подняться и набрал воды.

— Спасибо, соколик, — сказала она и потянулась к ведру. Рюрик молча донёс воду до землянки.

Снаряды сейчас рвались один за другим. Осколки со звоном пробивали лёд прудов и глухо щёлкали по деревянным плотинам. Немцы ежедневно били по Колпину прямой наводкой: их батареи стояли рядом — в Пушкино. Труба Ижорского завода служила им прекрасным ориентиром. Давно поговаривали о том, чтобы взорвать эту трубу. Но пока суд да дело, она стояла вся изрешечённая и упрямо держалась на одном каркасе.

Улицы сразу опустели. Лишь трактор–тягач попался навстречу Рюрику. Трактор тащил подбитый танк, но и он вскоре скрылся за кирпичными стенами завода.

Рюрик торопливо выбрался на шоссе. На горе отдышался, распахнул полушубок. Над Колпино началось светопреставление. Стреляли сейчас везде — в Пушкино, в Красном Бору, в Путролово. Горизонт грохотал глухо и раскатисто. Над головой словно разрывали коленкор — это била наша батарея, стоящая за полевой почтой. Ижорский завод лежал перед Рюриком, как на ладони. В лучах солнца сверкали стеклянные квадраты в его крыше, вылизанной ветром. Силуэт трубы был рваным и зиял дырами.

Дорогу перемело, остаток пути показался тяжёлым. Он спустился в лощину и зашагал, проваливаясь в снег, по узенькой тропке вдоль речки Ижоры. Пошёл снег, и приземистая каменная печь со сводчатым потолком, которая стояла на противоположном низком берегу, растворилась в его пелене. Пелена вскоре стала такой густой, что почти совсем поглотила длинные и тонкие трубы, возвышающиеся над печью. Говорили, что в ней до войны обжигали кирпич. Сейчас в печи располагалась почта.