Чемпионы

Всякий раз, когда Рюрик подходил к почте, его охватывало сладкое беспокойство. Нынче он испытывал его сильнее, чем обычно: он чувствовал, что будет письмо от Наташи. В течение всех месяцев фронта она была для него олицетворением жизни. Не было ни минуты, чтобы он не думал о ней, не вспоминал, как она ходит, как смеётся. Лихорадочная сухость её губ и тепло ладоней навсегда остались в его сердце.

Однако пустота перед входом в печь охладила его воображение. Он понял, что машина с почтой ещё не пришла из Ленинграда. Сугроб перед мостом убедил его в этом…

Доски, проложенные по сваям моста, обледенели. Рюрик прошёл по ним, балансируя руками. Из продырявленного мостового настила на плечи крошился снег. Река под ногами была в трещинах и полыньях. Они курились свинцово и холодно.

Он остановился перед дверью почты. Казалось, что это не дверь, а скорее, амбразура, готовая в любую минуту ощетиниться стволами автоматов. В печи было людно. Девушки–сортировщицы в ожидании машины сидели с почтальонами. Сидение вдоль стен, запах махорки и полумрак всегда напоминали Рюрику о военкомате. Поздоровавшись со знакомыми, он скромно забился в уголок. Говорили о жестоком обстреле Ленинграда. Особенно досталось заводу «Большевик», которого никак не могла миновать машина с почтой… Время тянулось томительно. Рюрик несколько раз поднимался и выходил из землянки курить. Неиссякаемо сыпался снег, сгущались сумерки. Непроницаемо лиловая пелена заволокла всё окружающее.

Когда пришла машина, почтальоны и девушки таскали мешки с почтой почти на ощупь. Шофёр устало рассказывал об обстреле. Действительно, у «Большевика» они попали в переплёт. Потом благополучно проскочили Рыбацкое, но зато в Славянке их чуть не накрыл снаряд. Однако опоздали они всё–таки не из — за этого — в Усть — Ижоре оказалась развороченной дорога…

При тусклом свете коптилки было трудно разбирать почту. Наконец одна из девушек, Кира, кого–то поискала глазами, и Рюрик подумал: «Меня». Он давно привык к тому, что Кира всячески старается подчеркнуть своё внимание: то заштемпелюет ему письма прежде, чем другим, то сунет лишний экземпляр «Красноармейца и краснофлотца». Она как–то даже заявила, что радуется, когда его однополчане получают мало писем — легче носить. Он тогда догадался, почему иногда пачка газет у него была потоньше, чем у других полковых почтальонов, и резко пресёк эту опеку… Но и после этого глаза Киры, так равнодушно смотревшие на других, всякий раз загорались при виде Рюрика.

— Я здесь, — сказал он, встретившись глазами с Кирой.

С искренним огорчением она произнесла:

— О, сегодня так много, как вы и дотащите? Может, возьмёте письма и газеты, а плакаты и брошюры завтра?

— Нет. Всё сегодня, — отозвался он сухо.

Видя, как радостно загорелись его глаза, когда он отыскал письмо от Наташи, Кира проговорила обиженно: «Я же хотела, как вам лучше», — и отошла. А Рюрик, сунув в карман полушубка письмо, продолжал рыться в пачке. Странно знакомый почерк заставил сжаться сердце. Он понял не сразу — это был почерк отца.

Закинув за плечи тяжёлый мешок и до зубов нагрузившись кипами газет и плакатов, Рюрик поспешно вышел на улицу. За мостом, в сторонке, чтоб его не увидели друзья–попутчики, он уселся на заснеженный камень и разорвал отцовский конверт. Лиловые сумерки позволяли разбирать строки, мешал только снег. Рюрик поминутно сдувал его, уткнувшись в письмо очками.

Отец сообщал, что его досрочно освободили из лагерей и направили в стройбат. «Если это письмо дойдёт до тебя, — писал он, — то ты поймёшь, где я нахожусь: я опущу его в городе…»

Рюрик пошарил руками по снегу, отыскал разорванный конверт и с трудом разобрал на штемпеле: «Талды — Курган Казахской ССР».'

В конце отец писал: «Из крови и смерти родится прекрасный мир. Я счастлив, что ты пройдёшь через это с достоинством настоящего человека. Я верю в тебя».

Рюрик неожиданно всхлипнул. Потом протёр очки, взвалил на себя бумажные тюки и тут же вспомнил о Наташином письме. Он начал читать его, но строчки слились, и слёзы брызнули из глаз: «Я поскользнулась и лежала в больнице. У меня не будет сына. Значит, у меня остался один ты. Ты должен вернуться несмотря ни на что. Я посылаю тебе «Жди меня». Это писал не Симонов, это моя любовь к тебе водила его рукой. Я заклинаю: береги себя…»

Он шёл, спотыкаясь в снегу, всхлипывая, не замечая, что слёзы текут по его щекам.