Чемпионы

Ванюшка резко крутнул пластмассовый кружочек радиолы, и комната снова наполнилась грохотом, скрежетом, уханьем. Стараясь не встречаться глазами с дядей Никитой, он подошёл к окну, наполовину перегнулся через подоконник. Вот они, обе девицы, — вышли из подъезда. Чёрт побери, самовлюблённый идиот! Сопляк, мальчишка!.. Ведь одна из них как будто бы аспирантка! Как её зовут? Рита? Галочка?..

Расцветали яблони и груши…

Только бы старик не напомнил в эту минуту о Мишке! Мишка, друг, совесть моя…

40

Татауров шёл, сжимая в левой руке кожаную ручку сумки, а правой — подталкивал тростью пачку «Казбека», как хоккеист подталкивает мячик. На пачке была изображена гора, похожая своей мощью на Аю–даг, который возвышался над Ялтой. Латунные монограммы на трости сверкали в лучах солнца. А их было множество, этих монограмм, потому что к той, что скрывала в себе имя прежнего хозяина, Татауров добавил ещё два десятка самых разнообразных латунных литер, какие прикрепляют внутри калош на их малиновой байковой подкладке. Так же, как монограммы, сверкало и искрилось море, — Татауров сегодня решил пройтись по набережной, что делал редко, — возвращался обычно по параллельной улице.

— Иван Васильевич! Чемпион чемпионов! — окликнул его радостный женский голос.

Он остановился. На скамейке, сняв с уставших ног модельные туфельки, сидела та самая соседка по застолью у Лазаря! Залюбовавшись пышной зрелостью её форм, он торопливо переложил свою прекрасную трость в левую руку, сжимавшую сумку, и, согнув гигантский торс, поцеловал пухленькую ладошку.

— Рад, — сказал он искренне. — Какими судьбами?

Сунув ножки в туфельки, она вскочила, одёрнула цветастое крепдешиновое платье и объяснила:

— В отпуск приехала к подруге. Днём она на работе, вот и сижу на набережной, изучаю фасоны. Лучше всякого модного журнала, — рассмеялась она и, вдруг стыдливо потупившись, добавила: — Только клопы у подруги донимают, ужас.

— Мой дом к вашим услугам, — нашёлся Татауров. — У меня этого добра нет.

Она вскинула глаза и проговорила неуверенно:

— Неудобно. Да и стесню вас.

— Какие нежности при нашей бедности, — радушно успокоил он её.

— Ну, разве что на одну ночь… — по–прежнему колеблясь, согласилась женщина.

«Чёрт! Как её зовут? — упрекнул себя Татауров. — Ведь весь вечер подкладывал ей закуски…», и нашёлся:

— Простите, ваше отчество? Запамятовал.

— Зовите просто Аделаидой, — улыбнулась она кокетливо.

— Идёмте, Аделаида, — предложил он и, понимая, что отказа не будет, согнул руку калачиком.

Несмотря на полноту, она словно порхала рядом с ним, приноравливаясь к его огромному шагу.

Зашли в гастроном, где и без того увесистая сумка стала ещё тяжелее. В излучине узкой, карабкающейся в гору улочки Татауров остановился и, взглянув вверх, легко крутанув тростью, указал, как на собственную виллу, на каменный дом, который поражал глаз своей остроугольностью и походил на корабль:

— Мои апартаменты.

Он видел, что Аделаида залюбовалась особняком, его башенками, вычурными окошечками, узкими проёмами, крутыми галереями, террасками и балкончиками, чёрным кружевом железных решёток и флюгеров.

И дверь у дома была особенной — громадной, резной, со старым зеркальным стеклом в матовых вензелях — ни дать ни взять, министерская. Уверенно открыв её, он пропустил Аделаиду на лестницу. Общая кухня, окрашенная по–казённому тёмно–зелёной масляной краской и пропахшая борщами и кошками, заставила её поморщиться, но он знал, что его дверь снова поразит воображение гостьи своими орнаментами, различными даже в скудном свете лампочки, подвешенной в недосягаемой высоте коридора.

Лепной овал на потолке, из серёдки которого свисала люстра, окончательно сразил Аделаиду. Она так и замерла, не спуская глаз с хрустальных подвесок, которые мелодично зазвенели, когда Татауров хлопнул тяжёлой дверью.

Вряд ли приходилось говорить о комфорте, поскольку в углах лежал сор, на мохнатых от пыли поверхностях мебели можно было расписывать пальцем, а старинный дубовый паркет вокруг ковра был затоптан. Но она, видимо, поняла, что уж какая тут чистота — без женской руки; постарайся денёк–два — и засияют, запереливаются и буфет, и пианино, и трюмо. Она так и сказала:

— Ах, как у вас мило! Только не чувствуется женской руки.

Попугай прокричал ей в ответ:

— Попка дурак.

— Вот и познакомились, — ответила она находчиво и, рассмеявшись, подойдя к клетке, заявила: — А мы с тобой подружимся, хорошо?

Татауров засуетился, собирая на стол, бренчал посудой, хлопал пробками. Вскоре скатерть была заставлена тарелками и бутылками. Посреди неё, на фаянсовом блюде, лежала половина вчерашней утки, нацелившись ножкой в люстру. В довершение он нарезал тоненькими ломтиками сыр и подал его на деревянной доске, объявив:

— В Париже сыр подают обязательно на доске, — и пригласил: — Силь ву пле.