Чемпионы

Но уже в следующую субботу он с тоской посмотрел на билеты, принесённые Никитой. Он даже пустился на хитрость, заявив, что ему необходимо сделать выписки из книги, которая обязательно должна быть сдана в понедельник в библиотеку. Нина огорчилась и сказала, что в таком случае и она останется дома. Ему стоило больших трудов уговорить её отправиться в кино вдвоём с Никитой.

Оставшись один, Коверзнев садился за стол и записывал всё, что Никита рассказывал ему о чемпионатах; потом, закурив, долго расхаживал по комнате и думал, подходил к столу, делал наброски к будущей книге. Возвращение Нины не выбивало его из колеи; наоборот, он поглядывал на ходики и кипятил к её приходу чай, а иногда и выходил навстречу. Возбуждение жены доставляло ему удовольствие.

О лучшей жизни Коверзнев и не мечтал, и потому страшно удивился, когда из-за фанерной перегородки в умывальной комнате губплана случайно услышал о том, что он «почернел от ревности». Он с удивлением взглянул в зеркало, которое висело над раковиной, и убедился, что лицо его округлилось, морщинки у глаз разгладились, а красноватый загар говорил о том, что он много времени проводит на воздухе... А за перегородкой женский голос продолжал: «У неё губа не дура, кавалер-то, говорят, знаменитый чемпион... Одолжите вашу помаду». Дальнейшие слова заглушил шум рвущейся из крана воды.

А через неделю, отдавая почтальону последние деньги, приготовленные на табак, и держа доплатное письмо, он подумал, что в нём содержится какое-то оскорбление. Непечатная мерзость превзошла все его ожидания. Ему стоило больших трудов отказаться выкупить следующее письмо, адрес на котором был напечатан знакомым шрифтом. Однако анонимщик словно раскусил его манёвр и стал наклеивать на следующие письма марки. Коверзнев складывал их в ящик стола, не распечатывая. Сейчас в каждой усмешке, в каждом шёпоте на работе или у соседей ему чудилось содержание писем, и он действительно начал худеть, стал хуже спать. Одна Нина ничего не замечала, а он терзался мыслью, что грязные сплетни дойдут как-нибудь до неё.

Никита звал его то в кино, то в оперетту, но Коверзнев всякий раз отказывался и отправлялся теперь с ними лишь в самых исключительных случаях. Ему легче было бы пройти сквозь строй солдат, вооружённых шпицрутенами, чем через ехидные улыбочки и шепоток соседей, грызущих на скамейках подсолнухи. Всякий раз, когда они возвращались домой, Коверзнев знал, что увидит у калитки Печкина с его дебелой женой, которые поджидали их в позе часовых. Не нужно было оборачиваться, чтобы убедиться, что вокруг домохозяина сразу же соберутся любопытные.

И потому Коверзнев в душе был рад, когда Никита уехал в Москву.

23

Глядя на детей, Коверзнев удивлялся, как мчится время. Особенно вымахал Миша. В шестнадцать лет он вполне мог сойти за двадцатилетнего. Имея такую комплекцию, можно было с успехом заниматься борьбой, но он сейчас был одержим футболом и всё свободное время проводил на новом стадионе «Динамо».

Ванюшка тоже вытянулся, и Коверзнев с огорчением убеждался, что теперь, когда он редко стал бывать у них, переменился к худшему. Те словечки, от которых они с Ниной отучали его, всё чаще и чаще прорывались в его разговоре. Он стал грубоват и заносчив. Узнав, что Макар ему не отец, он решил, что ничем ему не обязан и что вообще ни с кем не надо считаться. Он перестал слушаться Дусю, а Макара не признавал совсем. В отместку старик держал его в чёрном теле, не разрешая Дусе покупать ему одежду, и Ванюшка научился ухарски носить свою единственную рубашку — без пояса, расстёгнутую; кепочку, которая ему была мала, сдвигал на затылок. Это превратилось в позу, и странно, что окрестные мальчишки, не понимая вынужденности его убогого костюма, подражали ему. Нина доходила до угроз и даже до слёз, заставляя Мишу надеть пояс и застегнуть хотя бы половину пуговиц на рубашке.

Коверзнев теперь упрекал себя за то, что когда-то поощрял дружбу старшего с Дусиным сыном. Он был уверен, что Миша научился курить от Ванюшки. Однажды он ужаснулся, услыхав, как его сын, собирая для тренировки чемодан, напевает сквозь зубы:

Отец мой пьяница — за рюмкой тянется,
А мать уборщица — какой позор...

Коверзнев почувствовал одну из тех вспышек ярости, которые часто захлёстывали его на фронте и которых он ни разу не испытывал в Вятке.

— Мерзавец! Ты только плохое перенимаешь у людей? Чтоб Ванькиной ноги у нас не было! — заорал он на Мишку.

Он вырвал из рук сына чемодан и швырнул его на пол. Испуганно мигая, Мишка собрал гетры и бутсы и, уложив их как попало, выскользнул за дверь.

Успокоившись, Коверзнев понял, что вёл себя глупо: криком их дружбы не пресечёшь, они всё равно будут встречаться на стадионе, в школе, на улице. Он с грустью смотрел на Рюрика, вернувшегося из библиотеки, и думал о том, какими разными могут быть дети, растущие в одной семье. Где и когда он начал терять Мишку? Неужели он уделял ему меньше времени, чем младшему? «Балда, вот с кого надо брать пример, а не с Ванюшки».