Чемпионы

Обрадованный Нининой благосклонностью, Коверзнев купил несколько дымковских глиняных игрушек. Теперешнему виду мансарды позавидовали бы многие из старых друзей...

Рассматривая свои любимые вещи, Коверзнев думал: «Вещи живут дольше, чем люди. Как это здорово, что человек оставляет после себя память...» Его взгляд скользнул на книги, и он перебил себя: «А мысль человека живёт ещё дольше — дольше, чем вещи и памятники...»

Этот вывод заставил его вытащить свою рукопись. Но он тут же подумал: «К чему? Для потомков?» Он не отдавал себе отчёта в том, что, отказываясь от работы над воспоминаниями, мстит только себе. Он прятал рукопись обратно и отправлялся с Мишуткой путешествовать по городу. У них появилось излюбленное местечко — в сквере у Александровского собора, построенного Витбергом. Коверзнев мог без конца любоваться этим творением любимого ученика великого Растрелли. ещё бы, этому памятнику позавидовала бы любая европейская столица! Разрешив Мишутке собирать жёлуди, он впивался взглядом в высокий купол, разрисованный по голубому фону золотыми звёздами, в белые колонны, поддерживавшие открытую галерею, изучал одиннадцать уездных гербов на чугунной решётке. За щепотку табаку сторож однажды пустил их с Мишуткой на галерею, и Вятка, раскинувшаяся на трёх холмах, впервые раскрылась перед Коверзневым во всей красе. Казалось, он никогда не видел такого зелёного города. Белоснежные колокольни церквей рассекали изумрудный ковёр во многих местах, почтительно уступая первенство взвившемуся ввысь Кафедральному собору, построенному по проекту самого Растрелли.

Коверзневу вспомнились два других чуда, созданных Растрелли,— Зимний дворец и Смольный институт; до безнадёжной тоски захотелось в Петроград... А перед глазами были сады, сады, деревянные домишки, белые крепостные стены. Улица Ленина карабкалась с холма на холм, рассекая город на две части; слева возвышалась пожарная каланча... Мишутка капризничал, говорил, что соскучился по Ванюшке. Коверзнев подхватил его под руки, начал спускаться по крутой лестнице...

Своё делопроизводство в губплане он по-прежнему считал никчёмным делом — боже мой, подшивать никому не нужные бумажки!..

Но, оказывается, он ошибался!.. Однажды, крутя в руках пузырёк с гуммиарабиком, он услышал, как начальство доказывало рабочему, пришедшему со спичечной фабрики «Красная звезда», что губплан не имеет наряда на селитру. «Как же так? — растерянная, метнулась мысль. — Он сам мне две недели назад отдал этот наряд».

У Коверзнева даже дрожали руки, когда он отыскивал нужную папку.

А рабочий продолжал шуметь за приоткрытой дверью:

— Что вы, понимаешь, дали нам? С этими крохами мы будем расширять производство? Для того, понимаешь, в Москве собирался съезд индустриализации? Для того, я спрашиваю? Кто будет выпускать спички? Братья Сапожниковы? Так мы ещё в семнадцатом реквизировали у них фабрику! Им бы вы, небось, дали всё, что требуется!

— Обойдитесь без необоснованных обвинений, — прозвучал в ответ глухой голос начальства. — В советском учреждении находитесь...

— В советском... Понацепляли на себя пенсне, сидят тут всякие непманы, дамочки, понимаешь... Шкуры вы, а не советские служащие!..

— Коверзнев! — окликнуло начальство. — Скажите товарищу, что у нас нет наряда на селитру.

Дрожащими руками Коверзнев оборвал тесёмку на папке; войдя в кабинет, посмотрел с ненавистью на начальство:

— Вы две недели назад дали мне наряд. В пятом складе на Котласской станции лежит селитра... — И не узнал своего голоса— тонкого, дребезжащего от волнения.

— Две недели? — спросил с угрозой рабочий, переводя взгляд с Коверзнева на начальство. — Саботаж устраиваете? Палки в колёса нашей индустриализации? Ну, ничего, приведу рабочих — душу из вас вытрясем... Спросим, понимаешь, где вы были в гражданскую?

Но начальство тут же нашлось — усмехнувшись, сказало:

— Это вы вон у Коверзнева спросите, где он был в гражданскую. Наряду-то он хода не дал — белый эмигрант. А у меня память не сократовская, всё помнить не могу.

— Ну, ничего, разберёмся, — снова пообещал с угрозой рабочий, резко сдвинув на затылок выцветшую будёновку. — Выписывай!

Чувствуя, как холодок пробежал вдоль позвоночника, стараясь не встречаться с глазами начальства, Коверзнев распахнул перед рабочим папку:

— Прочтите резолюцию и увидите, кто виноват.

Тот медленно прочитал анилиновую надпись, поднял взгляд на начальство, перевёл его на Коверзнева и неожиданно тепло сказал:

— Спасибо, товарищ, — и даже пожал ему руку.

И Коверзнев сразу почувствовал себя значительнее, сильнее, чем был до сих пор. Когда через несколько минут, оформив все дела, рабочий проходил мимо его стола, Коверзнев победно оглядел притихших сотрудников и произнёс:

— До свидания, товарищ.

И хотя тот, видимо, занятый своими мыслями, бросил небрежно: «Пока», — слово «товарищ» выросло в душе Коверзнева до невероятных размеров, наполнилось новым смыслом... А рабочий неожиданно остановился в дверях, сдвинул будёновку на лоб и вернулся к Коверзневу:

— Слышь, — спросил он, — это не ты, случаем, фельетон о борце писал?