Черчилль. Биография. Оратор. Историк. Публицист. Амбициозное начало 1874–1929

Деньги деньгами, но в первую очередь Хэрроу была школой, и основная цель пребывания в ней состояла в получении образования. Как изменился подход Черчилля к восприятию учебного процесса по сравнению с Сент-Джорджем и Брайтоном? Незначительно. Он по-прежнему отдавал предпочтение лишь тем предметам, которые ему нравились, которые его вдохновляли, изучение которых приносило ему удовольствие. В частности, за все годы учебы он так и не смог преодолеть своего негативного отношения к латинскому языку, который играл не последнюю роль в принятой в то время в Хэрроу системе обучения.

Впоследствии Черчилль изменит свое отношение не только к древним языкам, но и к методам их преподавания. «Тем, кто владеет латинским и греческим языками, доступно множество наслаждений в этой жизни, – скажет он своему брату Джеку. – В школе же мы сталкиваемся только с непривлекательной стороной классических языков: грамматикой и просодией – вместо нравов и образа жизни»³⁵³. Латинские цитаты станут неотъемлемой частью многих сочинений политика. Уже в своей первой работе, написанной спустя всего несколько лет после окончания Хэрроу – «Истории Малакандской действующей армии», он приводит четыре высказывания из произведений Тита Кара Лукреция (99–55 до н. э.) и Марона Публия Вергилия (70–19 до н. э.)³⁵⁴.

В зрелые годы Черчилль признавал, что латинский язык «выглядит и звучит выразительнее» английского. «В латинском предложении все подогнано, как в отлаженном механизме, – объясняет он. – Каждую фразу можно плотно наполнить смыслом. Это непростой труд даже для тех, кто не знал иного способа выражения, но именно через него римляне и греки легко и красиво утвердили свою посмертную славу. Они были первопроходцами в сфере идей и литературы. Открывая очевидные истины, касающиеся жизни и любви, войны, судьбы и образа жизни, они придавали им чеканную форму афоризмов и эпиграмм, получая, таким образом, на эти темы вечный патент»³⁵⁵.

Черчилль очень точно подметил природу «вечного патента». Ни оригинальность суждений, ни глубина высказываний, ни красота формы, а именно первенство обеспечило древнегреческим и древнеримским авторам место в истории человеческой мысли. И это право первенства распространится не только на литературу и философию и не только на Древний мир. Гиппократ станет величайшим врачом, Александр Македонский – полководцем, Гомер – поэтом, Исаак Ньютон – физиком, Леонардо да Винчи – изобретателем, Моцарт – композитором. На смену им придут Авиценна, Наполеон, Данте, Эйнштейн, Ломоносов и Бетховен. Они тоже будут великими, но все же уступят пьедестал своим предшественникам, которым принадлежало право первенства. «Меня всегда поражало, каким преимуществом обладают люди, живущие в более раннем историческом периоде, – признается однажды Черчилль. – Они обладают возможностью первыми сказать правильные вещи. Снова и снова я сталкиваюсь с ситуацией, когда хочу высказать достойную мысль и обнаруживаю лишь, что она уже была произнесена, причем задолго до меня»³⁵⁶.

Однако, несмотря на право первенства, уже в школьные годы Черчилль выражал сомнение в том, «что древние авторы достойны быть фундаментом нашего образования». И когда ему напомнили, что «чтение Гомера в подлиннике – наилучший отдых для мистера Гладстона», он лишь саркастически заметил: «Так ему и надо»³⁵⁷. Своему брату Уинстон советовал «оставить латинский итальянцам, пусть они изучают его»³⁵⁸.

С годами мнение Черчилля относительно древнегреческих и древнеримских авторов изменится. В 1948 году он признает, что классическая литература является «великой объединяющей силой Европы»³⁵⁹. Хотя вполне возможно, что изменения в его мировоззрении не были столь существенными, и эта реплика больше принадлежит умудренному опытом государственному деятелю, мечтающему о мирном сосуществовании европейского семейства земель и народов, чем любителю искусства в целом и древней литературы в частности. По крайней мере, даже признавая за классиками важную «объединяющую» функцию, он, тем не менее, скептически заявлял: «Древнегреческие и латинские философы, похоже, часто находились в неведении, что их общество построено на рабстве»³⁶⁰.

Все эти рассуждения займут Черчилля спустя годы, когда в его активе будет множество достижений на ниве государственной службы, публицистики и ораторского мастерства. Пока же перед учеником Хэрроу стояла необходимость изучения латыни. И для того чтобы он смог одолеть этот предмет, обучать его взялся лично Джеймс Уэллдон. Трижды в неделю он по четверти часа перед вечерней занимался с отстающим юношей. «С его стороны это была невероятная милость, так как он учил лишь старост и выдающихся учеников, – вспоминал политик. – Я гордился такой честью и гнулся под тяжестью бремени»³⁶¹. Занятия продолжались почти целый семестр. В конечном счете, поняв, что не в коня корм, Уэллдон оставил свои «начатые с наилучшими намерениями, но оказавшиеся напрасными труды»³⁶².