Чердак

Он никогда не разговаривал со мной, а я с ним, поскольку оба понимали, что́ она подумает. За столом я не наклонялась в его сторону, не касалась его стула, его тарелку, вилку и ложку держала только двумя пальцами и не дольше, чем для того, чтобы подвинуть, куда надо. Чтобы она не подумала, будто держу их слишком долго, потому что обожаю их, поскольку они его. Не развешивала после стирки его одежду, не гладила и не складывала его нижнее белье, и она решила, что я его ненавижу, и это ее устраивало. Однажды он захотел сделать приятное, показаться хорошим, и она разозлилась на него, потому что он принес ей желтые цветы, коричневое, как мягкий шоколад, платье, а мне – плавающую в прозрачном шаре маленькую золотую рыбку. Я осторожно держала шар, смотрела на рыбку, а она кричала на него, швырнула цветы на пол, стала их топтать, разорвала платье и кинула в него, негодующе смотрела на меня, а я на нее, затем на плавающую в круглом аквариуме рыбку. Его же взгляд был спокоен, он ждал, я развела руки, шар упал на бетонный пол и омочил мне ноги. В осколках стекла и воде билась и ловила воздух ртом оранжевая рыбка с тонким, прозрачным хвостом, сквозь который все было видно. Он же сказал: «Ты, если захочешь, еще можешь ее спасти». Я посмотрела на мать, та ответила твердым взглядом, я топнула и размазала подошвой рыбку по цементу, а затем отступила. Он наклонился, собрал осколки стекла и пошел выбрасывать, а мать на него кричала.

Она удивлялась, почему я не задаю об этом вопросов, и вот однажды мыла меня в кухне в корыте – большой, серой посудине с рифленым дном, над которой обычно корячилась со стиральной доской и куда лила горячую воду из большого чайника, и если сидеть в ней долго, то на заднице появляются вмятины, как от горшка. Шел дождь, почти стемнело, в доме никого не было, и она пыталась объяснить мне, откуда берутся дети и все такое, а я не знала, как ее остановить, и неотрывно смотрела на дерзко плавающего у меня между колен утенка с нарисованными черными глазами. Ее обожженные кипятком руки покраснели, костяшки пальцев огрубели оттого, что она постоянно терла мою джинсовку.

Она всегда укладывала меня в постель так, чтобы руки оставались снаружи, и я не могла с собой играть. Это было не в комнате с синими самолетами на стенах, но, по-моему, в том же доме, где горка. Я не заснула и лежала в кровати, трогала себя за нос и вспоминала индюков. Да, именно индюков, когда узкая щель, в которую проникал свет, вдруг стала широкой, я закрыла ладонями глаза, а она склонилась надо мной, подняла за руку, потащила вниз, заставила лечь на диван и раздвинуть ноги. Пристально всмотрелась и сказала, мол, я с собой играюсь – ведь так, признайся, что играешься. Я же не ответила, ничего не говорила, когда подобное случалось, испытывала огромную усталость, и мне становилось безразлично, будто уплывала в какое-то тихое место. А она все повторяла и повторяла: покажи, как ты это делаешь. Я молча лежала, и она злилась все сильнее. Говорила: если такое делает собака, ее убивают, а на следующее утро за завтраком заявила: если я не прекращу, то она поместит меня в заведение. Я не сдержалась и расплакалась, тогда пришел мой большой Брат и спросил, в чем дело. Она ответила: эта сексуалка забавляется с собой. Он взял кусок хлеба и испарился. Я всегда называла его Братом – он скатился по лестнице, рычал, вопил и звал меня по имени, затем распластался внизу, и я подбежала к нему, повторяла: Брат! Брат! Ох, мой бедный Брат! Я разревелась, решив, что он умер, положила его несчастную голову себе на колени, всего ощупывала и плакала, а он замер с закрытыми глазами, и я не могла его подвинуть. Вскоре он поднял веки, и его золотистые веснушки собрались у глаз. Он спросил: ты меня любишь, Малышка? Я обрадовалась, что он жив, поцеловала его морщинки и ответила: да, Брат. Он произнес: тогда я в порядке, Священная Корова, не хотел тебя расстроить, отнес меня на качели, показал, как умеет есть сырой лимон, вырезал маленький тотемный столбик. Признался, что, когда был маленьким, она его постоянно била. Она утверждает, будто ничего подобного не было, но я ему верю, потому что Ники, который моложе меня, это помнит. И я помню, как она приходила в неистовство и гоняла нас по комнате веником или скалкой, чтобы мы забивались под столы и кровати, и тоже утверждает, что ничего такого не случалось.

Ники начинает реветь, прежде чем она успевает ударить его, – я его ненавижу за это и однажды летом чуть не убила. Он бежал в подгузниках, пригибаясь к земле, я, взбивая пыль, молча гналась за ним с топором, тянула руки, чтобы сталь опустилась прямо на него, чтобы он наконец заткнулся и притих. Она готовила в доме обед и ничего не слышала, а меня ослепило желание убить, поднять топор повыше и резко опустить. Но тут появился Брат, забрал топор, дал крепкую затрещину ладонью, взял за руки и повел обоих ужинать. Меня всю трясло, однако с тех пор я не обращаю на Ники внимания.