Чердак

Когда дверные ручки находились еще высоко, а люди опускались на колени, но никто не хотел далеко меня нести – я о том доме, где впервые появился Джордж, – там были другие девочки, старше меня. Я сидела на крыльце рядом с угольным подвалом, где прятался Брат с фонарем из тыквы, и они играли в пыли между домами. Я спросила ее, как с ними познакомиться. Она ответила: знакомься и, опершись о дверной косяк, положила голову на локоть, а пальцы, кроме указательного, сложила, его же то сгибала, то разгибала, откинула голову к косяку и смотрела полузакрытыми глазами, а затем ушла стелить постели. Я повторила ее жест, а меня обозвали дурой и толкнули на землю, и я ушла в угольный подвал со спичкой в старом фонаре из тыквы.

Там она рассказала мне о гермафродитах, и я бредила ими, представляла такими же восхитительными, как купидоны на картинках: окруженными красивыми детьми, с золотистыми крыльями, летающими над лаврами, я пряталась в лавровых зарослях и представляла себя одной из них. А потом прочитала в книжке, что они «ни при каких обстоятельствах не способны себя оплодотворить», и потеряла к ним интерес.

Большинство девушек попали сюда за проституцию или, как я, за фальшивые чеки. Кэти обвиняли в вооруженном ограблении, других – в нарушении условий досрочного освобождения и магазинном воровстве. Было нападение с намерением убить – это относится к Мэд Пэтси. А единственная реальная убийца – сестра Блендина. Кое-кто, вроде Кэти, отбывал здесь срок. Остальные ждали суда. Как говорят, Блендина – почти год.

Роуз беременна. Ее муж Шерман живет в Сигалвилле. В письмах рассказывает о гольфе, теннисных кортах и плавательных бассейнах – получается разговор как в загородном клубе для отдыха. А тут государственное исправительное учреждение.

Роуз, чтобы не возмущаться, принимает таблетки. А когда в настроении затеять ссору, спускает их в унитаз. Мы ходим рядом с ней с большой опаской, хотя она тощая и хруп-кая.

Иногда я просыпаюсь по ночам и слышу, как Роуз тихо ругается в соседней камере. Она ненавидит свой живот. У нее двое глухих детей. Роуз сидит за то, что стащила у свекрови шубку из скунса и помогала Шерману отлынивать от каких-то работ. Она утверждает, что единственно хорошее в детях – они помогут ей выбраться отсюда до того, как родятся, и не придется платить за освобождение.

Для этого места нет имени – грубое слово придумали мужчины, и я так называю это место у других женщин, но не у себя. У меня Иисусовы ступни, потому что у них одинаковые шрамы на подъемах; кисти квадратные, с начинающимися от большого пальца линиями на левой ладони и далеко от него на правой; мой желудок – Гертруда, волосы – Рэйчел, есть Задница, Подмышки, Титьки и Ноги. Точку за глазами я называю Малюткой, а для этого места имени не нашлось. У него есть запах – вроде и шмель, и рыба – последняя, если влажное и немытое. Есть всякие запахи – Мочи, Крови, а имени нет. Анни называет это место Щебетуньей.

Сегодня на дежурстве Гладкозадая. Всего здесь три или четыре надсмотрщицы, но я вижу только двух: Гладкозадую и миссис Элиот. Миссис Элиот – высокая седовласая женщина, хорошо одевается, держится с достоинством, говорит спокойно. Гладкозадую зовут Гладис, но мы зовем ее Гладкозадой. Она толстая негритянка, и поэтому мы так себя с ней ведем. Воспринималось бы не так остро, но она считает, что мы так с ней держимся, поскольку она негритянка. К отсеку В она относится лучше, но и с ней там обращаются тоже лучше. Я с севера, из штата Орегон, и считаю, что негры – такие же люди, как все. Но с тех пор, как попала сюда, мне хочется их обидеть.

Когда жжет изнутри, кажется, что должно существовать еще одно отверстие – крохотное, впереди первого, но если дотронуться, обнаруживается лишь одно, а все остальное – ведущие в него губы и края. Мокнет так, как из одной дыры, но когда я подношу маленькое зеркало и расправляю губы, все красно, непонятно и сморщено, и кажется, будто эти морщины от дряблой кожи, которая собирается, когда я сжимаю ноги. Само же отверстие выглядит совсем небольшим – не заметишь, пока не потрогаешь и не убедишься, что это действительно отверстие, а не просто глубокая морщина. Картинка в инструкции на упаковке «Тампакса» малоинформативна, приходится разбираться на ощупь. Если стискиваю мышцы внутри, даже с зеркалом ничего не видно, но когда сижу в классе или с кем-нибудь разговариваю, взгляд застывший, лицо неподвижно – учусь управлять мышцами этого места отдельно от мышц заднего прохода: давить или обволакивать без давления, чтобы удерживать его внутри, если он маленький и мягкий, или затягивать, если он почти выскочил, но так, чтобы ничего, кроме мышц-невидимок, не шевелилось. А ведь раньше я вообще не знала, что они там есть, до случая, когда мне стало очень хорошо – я лежала, а мышцы раскрывались и закрывались, как кулаки, когда человек умирает.