Черепаха Тарази

— Не могли бы вы оказать мне маленькую услугу и объявить ваши обвинения моим прихожанам? — спросил староста, но так, как будто не придавал своей просьбе особого значения. — Сказать просто, без красот, как есть…

— Мог бы, конечно. Но Им-то какое дело? Они, как я заметил, равнодушны к происходящему.

— Чтобы снять кривотолки, слухи и сплетни. Прошу вас, как друга, как сына… Это заставит их хотя бы раз задуматься над тем, что такое грех и как он карается, что такое милосердие и как оно успокаивает и облагораживает. — В тоне старика теперь слышалась мольба.

— Если это подкрепит ваши проповеди, я готов, конечно, еще раз подняться на крыши…

— Это поможет и Майре. — Староста снова погладил руку дочери.

— А при чем тут Майра? — У Бессаза тоже возникло сильное желание!: поласкать Майру, сидевшую с независимо-равнодушным видом, как бы говоря, что Бессаз волен и отказать просьбе отца, она не нуждается в защите.

— Мои прихожане считают, что в этом деле замешана и Майра. И чтобы заступиться за ее честь…

— Майра? Но что общего между Майрой и прикованным? — испуганно глянул на нее Бессаз, но она даже не шелохнулась, а сидела, протянув руки через весь стол, да так, что они чуть не касались груди Бессаза.

— Лгуны пустили слух, что между ними что-то было. И поэтому он наказан. — Староста приложил салфетку к влажным глазам и дернул плечом как от нервного тика.

Бессаз долго не знал, что и думать и как переварить эту нелепицу.

— Бедные вы люди, — наконец нашелся что сказать, — как вы можете жить среди ископаемых? Ведь для них логика и здравый смысл ничего не значат! Связывать чужестранца, казненного много лет назад, с Майрой — это дикость, которая должна быть тут же высмеяна! — воскликнул Бессаз, а сам подумал, что именно теперь самое время потеребить ее пальцы, протянутые к нему, теплые, белые, ждущие ласки и успокоения.

Староста сделал вид, что не заметил, как Бессаз сжал ее пальцы, а Майра опустила глаза. И, взбодренный, Бессаз встал, чтобы, не теряя времени — ибо здоровье его ухудшалось с каждым часом, объявить приговор селянам.

— Прошу за мной, — пригласил он старика, и тот засеменил за Бессазом, шаркая сандалиями.

— Главное — подчеркните, что его покарал божий суд, — попросил он. Он поклонялся огню, идолам и истуканам. И не признавал аллаха милосердного… «Божий суд — долгий суд, долго терпит, да больно бьет», — и вдруг пропел, шепелявя, легкомысленную песенку, из тех, которые поют священники на досуге, после утомительно длинных проповедей, как отдушину, и бросился открывать Бессазу дверь.

Сильный ветер ударил им в лицо, и Бессаз невольно прижал руками ноющую спину, чтобы защитить от холода.

Стемнело, хотя дорога на холме была еще видна.

«Идут…» — услышали они, едва прошли по первым крышам, но Бессаз шел, не останавливаясь, к самой середине деревни, чтобы речь его была услышана всеми.

«Торопятся, староста еле дышит, бедняга. Сейчас объявят что-то важное…» — говорили снизу, и эти идиотские объяснения злили Бессаза сильнее, чем когда-либо.

— Отсюда хорошо будет слышно то, что я хочу сказать вашим прихожанам?! — громко спросил Бессаз, решительно остановившись на плоской крыше, местами уже обветшалой, из щелей которой торчала солома.

— Да, — закивал староста, — отсюда слышен даже шепот… писк комара и зов горлинки — этой кроткой божьей птицы. — И покорно сложил руки на животе, словно готов был выслушать проповедь лица более высокого сана аятоллы — и внимать благоговейно и трепетно.

Бессаз принял строгий вид и хотел было уже начать в сильных, кратких, убедительных выражениях, но голос снизу помешал ему:

«Надо сказать старосте, что он забыл у нас посох, когда был здесь позавчера и учил нас, как одурачивать судью…»

Бессаз напрягся было, но сделал вид, что не расслышал, старик же пожал плечами, как бы прося не верить этому бреду.

— Итак, я заявляю: тщательное расследование, — начал было Бессаз, но поморщился от внезапной боли в спине, — показало… мною достоверно установлено, что прикованный был казнен за воровство и безнравственность. Этот злобный мушрик украл огонь, чтобы поклоняться костру, в котором кружат в бешеной пляске дьяволы… огню, в котором обжигаются глиняные истуканы… Этим он осквернил свою душу и нарушат законы ис-, лама — истинной веры, которая спасает от гибели. И всякого, кто пытается переступить закон, ждет высший суд… «Божий суд — долгий суд, бог долго терпит, да больно бьет», решил было заключить молодой судья, но, увидев испуганные глаза старосты, солидно кашлянул.

Кратким был Бессаз и, как желал того имам, сказал просто и прямо, уверенный, что вселил страх в своих невидимых слушателей. И стоял, напрягая слух, но так и не услышал ничего в ответ, ни стона, ни раскаяния, ни слов, осуждающих прикованного.

Затем послышалось похожее на бормотание, кажется, женский голос поругал какого-то Дурды, пристающего к ней, но потом тот же голос сладостно вздохнул, прошептав: «Дурлы… Лурлы… Джан-Дурды [35]…»

Староста поспешил благодарно кивнуть Бессазу и взял его под руку, чтобы спуститься вниз.