Черепашки-ниндзя и Чародей Зеленого Острова

Однако Гиббо не только с виду был гадкий, у не­го был отвратительный нрав, и нельзя не сказать, что ему доставалось по заслугам.

А нрав у него был вот какой: он был скупой, бес­совестный, ленивый, алчный, а пуще всего — спе­сивый, заносчивый человек. Что он первый худож­ник на земле — это прямо-таки капало у него с кон­чика носа. Ладно бы дело што только о живописи, но он и в другом не хотел никому уступать и вы­смеивал даже нравы и обычаи. Один старый ученик Гиббо рассказывал мне, что, когда как-то раз в до­ме одной знатной особы в знаменитую жрицу все­лился дух и она начала вещать страшным голосом, Гиббо и слушать ее не стал, а взял припасенную кисть и спокойно срисовал ужасное лицо жрицы. Должно быть, и нашествие духа было в его глазах просто детским надувательством.

Вот какой это был человек, и потому лицо Будды он срисовал с простой потаскушки; а другого Буд­ду писал с оголтелого каторжника, и много чего непотребного он делал, а когда его за это упрекали, он только посвистывал. «Что же, боги и будды, ко­торых Гиббо нарисовал, его же за это накажут? Чудно!» Такие слова пугали даже учеников, и мно­гие из них в страхе за будущее торопились его оставить. Как бы там ни было, он думал, что такого замечательного человека, как он, в его время нет нигде на свете.

Нечего говорить о том, какой высоты Гиббо до­стиг в искусстве живописи. Правда, так как его картины и по рисунку и по краскам во многом отли­чались от произведений других художников, то среди его недоброжелателей, собратьев по кисти, поговаривали, что он шарлатан. По их словам, ко­гда дело касается картин Каванари, или Канаока, или других знаменитых старых мастеров, то о них ходят удивительные рассказы: то будто на разри­сованной створке двери в лунные ночи благоухает слива, то будто слышно, как придворные, изобра­женные на ширме, играют на флейте... Когда же речь идет о картинах Гиббо, то говорят только странные и жуткие вещи. Например, о картине «Круговорот жизни и смерти», которую Гиббо на­писал на воротах храма, рассказывали, что когда поздно ночью проходишь через ворота, то слышат­ся стоны и рыдания небожителей. Больше того, находились такие, которые уверяли, что чувство­вали даже зловоние разлагающихся трупов. А портреты женщин, нарисованные по приказу его светлости? Говорили ведь, что не проходит и трех лет, как те, кто на них изображен, заболевают, словно из них вынули душу, и умирают. Это самое верное доказательство, что в картинах Гиббо было замешано колдовство.

Но поскольку Гиббо, как я уже говорил, был че­ловек особенный, то он только гордился этим, и ко­гда как-то раз его светлость изволил пошутить: «Ты, кажется, любишь уродство?» — то он, непри­ятно усмехнувшись своими не по возрасту красны­ми губами, самодовольно ответил: «Да, всем ху­дожникам не понять красоты уродства!»

Но даже у Гиббо, даже у этого человека, который не признавал никого и ничего, было одно настоя­щее человеческое чувство.

Гиббо до безумия любил свою единственную дочь, ту самую девушку-камеристку. Я уже гово­рил, что девушка была нежная, хорошая дочь, но и его любовь к ней отнюдь не уступала ее чувству, и если рассказать, что этот человек, который на храмы никогда не жертвовал, на платья дочери или украшения для ее волос денег не жалел никогда, может показаться, что это просто ложь.

Впрочем, любовь Гиббо к дочери сводилась лишь к тому, что он ее лелеял, а найти ей хорошего му­жа — этого у него и в мыслях не было. Какое там! Если за девушкой кто-нибудь приударял, он, на­оборот, не останавливался перед тем, чтобы на­брать головорезов, которые нападали на смельчака и убивали. Поэтому, когда по слову его светлости девушку произвели в камеристки, старик отец был очень недоволен и даже перед лицом его светлости хмурился. Должно быть, отсюда-то и пошли толки о том, что его светлость увлечен красотой девушки и держит ее во дворце, не считаясь с недовольством отца.

Впрочем, хотя толки-то были ложные, но что Гиб­бо из любви к дочери постоянно просил, чтобы ее отпустили из дворца, это правда. Однажды, рисуя по приказу его светлости младенца, он очень удач­но изобразил лицо любимого отрока его светлости, и его светлость, весьма довольный, изволил мило­стиво сказать:

—   В награду дам тебе что хочешь. Выскажи твое желание, не стесняясь.

Тогда Гиббо — что бы вы думали? — дерзко ска­зал:

—   Пожалуйста, отпустите мою дочь!

Это его светлость, видимо, рассердило, и он не­которое время только молча смотрел в лицо Гиббо, а потом изволил резко сказать: «Нельзя»,— и тут же поднялся. И такие вещи повторялись несколько раз. Как вспомнишь теперь, пожалуй, с каждым разом его светлость изволил смотреть на Гиббо все холоднее. Да и девушка, должно быть, беспокоясь за отца, часто приходила в комнаты камеристок и горько плакала. Тогда толки о том, что его свет­лость влюбился в дочь Гиббо, еще усилились. Не­которые даже говорили, будто ширмы с муками ада появились-де из-за того, что девушка противи­лась желаниям его светлости; но этого, разумеется, не могло быть.