Через дно кружки

Хозяин на всякий случай поддатым стражам порядка доложил, те отмахнулись, так и стали жить. Одним меньше, одним больше – разницы не проглядывалось. А хлопот и забот прибавилось. Но и радостей прибавилось. За зиму Киришка подрос. Пацаненка назвали Кириллом. Это от Хозяина. Тот сказал:

– Оставляйте, если хотите. Вместо киришки на туалете оказался непонятно как. Пускай у нас будет. Бог дал, пусть будет.

Вообще-то Ашот говорил всегда без акцента, разве что для куража за столом, когда произносил длинные красивые тосты, да еще когда волновался. А тут выскочила из него эта «киришка» и превратилась в имя.

Так младенец стал Киришкой, а уже из Киришки сам собой получился Кирилл. На всякий случай Коляныч, который до того, как оказался в кафешке, был классным художником, смастрячил для младенца нотариальную копию свидетельства о рождении с печатью. Умный! Само свидетельство на бланке с водяными знаками сделано. Такое хрен подделаешь. А копию на обыкновенной машинке сляпали. Ну, печать и подпись – это для Коляныча вопросом не было. Получилось – не отличишь от настоящей. Себя написал отцом. Так что все получилось чин чинарем. Однажды приперлись настырные дамочки из отдела по детишкам. Кто-то им, видать, стуканул про пацана. Коляныч эту бумагу показал. Они повертели липовую копию. Одна, крашеная, с прической, что на две головы хватит, спрашивает:

– А где подлинник?

Коляныч, как артист, плечами пожимает.

– Жена, – говорит, – порвала по злобе, когда от нас с младенцем уходила к любовнику. Что было делать, пришлось копию в загсе брать. А там только такую дали.

А тут и Ашот пришел на помощь. Каждой по пакету с конфетами, шампанским и прочей вкусной снедью притащил. Они и отстали. Мы думали, что снова за подарками припрутся, даже поворчали на него. Нет, не пришли. Отстали.

Киришка рос быстро и был не по годам толковым и сообразительным. Может, от запаха левого спирта и самогонки в подвале, но это навряд ли. А скорее, от ароматов лекарственных трав, которые весной и летом собирали и сушили, а потом на них для отбивки запаха настаивали алкогольные коньякообразные напитки. А я думаю, потому, что весь год бегал свободно по окрестностям, делал настоящую работу, ел натуральную, а не синтетическую еду, пил воду не из ржавого водопровода, а из родника, и вообще дышал воздухом свободы и любви. У Коляныча, Малолетки да и у Ашота менялись придорожные жены, каждая чего-нибудь привносила в воспитание Кирилла. Отсюда, должно быть, сметливость пацаненка и взросление его умножались пропорционально количеству матерей. Учили мальчонку все. Каталы – карточным приемам, цыганки - гадать и гипнотизировать, китайцы - терпению и трудолюбию, немцы - аккуратности и порядку, евреи - оборотистости, способности выкручиваться, выживать, договариваться, русские – вообще всему. Даже Гуз в короткое между отсидками время учил уму-разуму. Как вести себя при задержании, в камере, на зоне. Что можно, а чего не делать никогда! Учил драться. Как отбиться от троих, а то и пятерых. Куда и как бить. Чего какие татуировки означают. И вообще, учил по-своему, жестко. Но все было на пользу. Жизнь протекала постепенно, но быстро, и к четырнадцати годам Киришка стал взрослым, умудренным колоссальным опытом и разумом всех завсегдатаев кафешки правильным пацаном, вот-вот готовым пополнить места не столь отдаленные.

– Опять надо пивка подлить. Закончилось! Я сейчас.

…Так, на чем остановился. Ага! Значит, отдаленные места. К чему это я? Вечно ты меня перебиваешь! На чем я остановился? Через дно кружки был виден кусок неба… Небо было в потеках, пыли… Свободные места возле сортира… Дверь не закрывалась… Сверток вместо разбитой крышки. Киришка. Подрос. Вот!

К четырнадцати Киришка стал взрослым, вот-вот был готов переселиться в места не столь отдаленные.

Любил он в этой жизни всех нас, но больше других Коляныча, Ашота да Малолетку. Своих детей Хозяину воспитывать не довелось. Но об этом как-нибудь потом. Тоже непростая история. Так вот, получилось, что вся любовь и Ашота, и Коляныча обернулась на найденыша. Про Киришку все понимали и не хотели разлучаться, чтобы после, лет через сколько-то случайно узнать, что его зарезали в камере или на зоне или сам помер, не дожив и до двадцати.