Через Москву проездом

Деревья начали курчавиться инеем. Но меня не знобило, скорее наоборот, мне сделалось тепло, точнее – не тепло, просто я ничего не чувствовал. Я снял туфли, стащил носки, задрал повыше брюки и смотрел, усмехаясь, на то самое место на асфальте, где должны бы быть мои ноги.

Меня не было. Я еще жил, потому что мог же я еще говорить, мог думать, и вещи сохраняли формы моего тела, но меня не было уже!..

Потом я уснул. Мне снились морозные зимние улицы, крещенские морозы, когда дым из труб палкой стоит в небо, я хожу по городу, в руках у меня огромная пачка писем, и на каждом доме по почтовому ящику. Я сбрасываю несколько писем в один, несколько в другой и иду к третьему… Дома меня ждут гости – нет, у меня не день рождения, просто так собрались: посидеть, поговорить, – кипит чайник на кухне, ледяная, стоит в холодильнике бутылка «Столичной», и играет музыка. А я все хожу от дома к дому, и пачка все остается прежней толщины – писем не убывает.

Потом сны стали тускнеть, расползаться на куски и исчезли совсем.

И тогда я почувствовал, как мягко хлопнуло об асфальт, потеряв форму, пальто, загремел пряжкой ремень и, свиваясь и шелестя, сбежала вниз рубашка.

Это было последнее, что я чувствовал.

СОН О ЛЕДОВОМ ПОБОИЩЕ

Стеллажи безмолвно-строги. Они чопорно-торжественны, так чопорно-торжественны вечерние фраки. Стеллажам не подобает быть другими – они хранят на своих полках века. Те ушли, тяжело проволочившись по земле войнами и эпидемиями, голодовками и публичными казнями, и оставили себя грудами глиняных табличек, пергаментов, берестяных свитков, книг на стеллажах библиотек.

На столе, зажатом стеллажами в угол, три телефона, желтовато-белых, как слоновая кость, именно таких телефонов достойны ушедшие эпохи для разговоров о них.

Звонок вспарывает величественное молчание веков.

Он вонзается в них шпагой и, вонзившись, туго покачивается, и слышен металлический скрип.

– Алло!

– Годы жизни Аврелия Немисиана?

– Третий век новой эры.

– А точнее?

– Зачем вам точнее? Какое это имеет значение теперь?

– Что такое «Медный бунт»?

– Одну минуточку…

– Год крещения Руси?

– Пожалуйста.

– Годы царствования…

– Что за битва…

– Почему…

– Скажите, о чем думал конный рыцарь Ливонского ордена, проваливаясь под лед на Чудском озере?

Молчание.

– Вы слышите?

– А вы шутите?

– Я не шучу. Я спрашиваю.

– Это неизвестно.

– Почему?

– Это неизвестно.

Короткие сигналы – как шипы колючей проволоки.

Все правильно: книги хранят время. Время – нечто безличное.

Я выхожу из будки автомата. Лед ноздреват уже и тронут серым. Оруженосец помогает мне подняться на коня. Я весь, вместе с конем, как стальная глыба, на нем – латы, как металлическая попона, а я с ног до головы в железе, не с первого раза его возьмет стрела и пробьет меч, и только лицо открыто, но когда начнется рубка, я опущу забрало.

Уже принимают боевой порядок крестоносцы, и пора занять свое место мне.

Началось.

С нами бог.

Мы вошли в тело русского войска тяжелым ножом в тягучий мед, – у русских на каждого одетого в кольчужку приходилось двое в простой одежде. Он шел с одним топором на меня, новгородский мужик с белесыми бровями на красном лице, на что он надеялся, считай, голый передо мной, одетым в железо? Я обернулся – и топор вывалился у него из рук, он схватился за древко копья и, когда я повел копье в сторону, послушно пошел за ним. Тогда я выдернул копье, и мужик сел на лед, переломившись в пояснице, потом повалился на бок, и ноги его были подогнуты в коленях – будто он спал, а так ему было теплее лежать на апрельском льду.

Стрела скользнула по моей ноге, ударила в железную попону на лошади и, прогремев, бессильно скатилась под копыта. Почти под животом у лошади копошился, добивая кнехта, ополченец. Я вынул меч и косо опустил его на плечо ополченца. На голове у него был покатый русский шлем с шишаком, но больше ничего на нем не было, и меч развалил ополченца надвое. Я, взглянул на меч – с него нитями стекала кровь.

Я был в центре заварухи, я был в самом жарком месте, кочерга судьбы поворачивала меня и так и эдак – чтобы сподручнее охватить огню, но я остался цел. И не моя в том вина, что мы побежали.

Конь утомился и еле плелся, я давал ему шпоры; он немного шел рысью, потом опять переходил на шаг, и так без конца, и Суболичский берег был по-прежнему далек и казался землей обетованной.

Вдруг с грохотом пошел трещиной лед передо мной, я скосил глаза и увидел, как кнехты забарахтались в чернильной воде. Трещина была еще невелика, и конь мой перескочил ее, и оборвавшееся сердце мое вернулось на место. Но от той трещины пошла поперечная, и я дал шпоры, страшно закричал кто-то за спиной, я почувствовал, как внезапно осел круп лошади, и понял, что это такое, хотел перевалиться через лошадь, упасть на лед, но было слишком тяжело – я был слишком неповоротлив и медлителен, – и только кромку льда ухватили руки.