Через пустыню

— Разве ты никогда не слышал о серебряном ключе, который открывает жилища мудрых?

— Я захватил этот ключ с собой.

— Так отпирай.

Я напряженно вслушивался, пока не уловил звон пересыпаемых монет.

— Всего пиастр? [46] Человек, я скажу тебе, что дыра в замке больше твоего ключа; он не подходит, так как слишком мал.

— Я смогу сделать его побольше.

Снова зазвенели монеты, вроде бы серебряные. Я не знал, смеяться мне или гневаться. Этот Халеф-ага стал настоящим пройдохой.

— Три пиастра? Хорошо. Теперь по крайней мере можно спросить, чего ты хочешь от эфенди.

— Он должен пойти со мной и взять с собой волшебное лекарство.

— Прекрасно! Итак, кто же болен?

— Жена моего хозяина.

— Я не могу этого позволить.

— Почему?

— Мой хозяин чтит Коран и презирает женщин. Прекраснейшая из женщин кажется ему скорпионом на горячем песке.

С каждой минутой мне приходилось все больше признавать талант Халефа-аги, хотя я, разумеется, испытывал большое желание пройтись по его собственной спине бегемотовой плеткой. Тем временем я услышал голос просителя:

— Ты должен знать, сиди, что он не будет касаться ее одежд, не увидит ее лица. Он только поговорит с нею через решетку.

— Удивляюсь глубине твоих слов и мудрости речи, человек. Разве ты не понимаешь, что эфенди через решетку не может с нею говорить?

— Почему?

— Потому что здоровье, которым должен ее одарить эфенди, не дойдет до женщины, а останется висеть на решетке. Пошел прочь!

— Я должен тебе еще кое-что сказать, неустрашимый ага. У нашего хозяина в сокровищнице припрятано больше кошельков, чем ты когда-либо сможешь сосчитать. Он наказал мне передать, что ты тоже можешь прийти. Ты получишь бакшиш, какого и хедивы Египта [47] не дадут.

Теперь проситель наконец-то поумнел и половчее подцепил моего Халефа на крючок, каким ловят каждого восточного человека, когда хотят его расположить к себе. Маленький управитель моего двора немедленно изменил свой тон и ответил куда как дружественнее:

— Аллах да благословит твои уста, друг мой! И все же один пиастр на моей ладони милее мне десяти кошельков на чьей-то чужой. Но твой кошелек такой тощий, словно шакал в ловушке или пустыня с той стороны Мокаттама [48].

— Так последуй же совету своего сердца, мой брат!

— Какой я тебе брат! Опомнись, человек: ты же раб, тогда как я сопровождаю и защищаю своего эфенди как свободный человек. Совет моего сердца что-то запаздывает. Как может поле приносить плоды, если с неба падает так мало капель?

— Вот тебе еще три капли!

— Еще три? Тогда я посмотрю, можно ли побеспокоить эфенди, раз уж твой хозяин действительно даст бакшиш.

Одно обстоятельство в этом деле чрезвычайно заинтересовало меня: звали лечить не мужчину, а женщину.

Но поскольку мусульманин, если не считать вечно странствующих кочевников, никогда не покажет глазам чужестранца обитателей женских покоев своего дома, то речь шла наверняка об уже немолодой женщине, которая, видимо, благодаря своим свойствам души и характера сохранила любовь Абрахим-Мамура.

Халеф-ага вошел ко мне.

— Ты спишь, сиди?

Шельмец! Здесь он звал сиди меня, а снаружи заставлял так величать себя самого.

— Нет. Что ты хочешь?

— Снаружи стоит человек, который очень хочет поговорить с тобой. Его ждет на Ниле лодка, и он сказал, что я тоже должен ехать.

Хитрый парень сделал это последнее замечание только для того, чтобы обеспечить себе обещанные чаевые.

— Пусть этот человек войдет!

Халеф вышел и впустил посланца. Тот склонился до пола, снял обувь и униженно ждал, пока я не обратился к нему.

— Подойди! Кто ты?

— Слуга великого Абрахим-Мамура, живущего выше по реке.

— Что ты хочешь мне сказать?

— Тяжелое горе пришло в дом моего хозяина, потому что Гюзель, венец его сердца, исчезает в тени смерти. Ни один врач, ни один факир, ни один волшебник не смогли поставить ее на ноги.

— Я не знаю местности, где живет твой господин. Далеко это отсюда?

— Он живет на берегу реки и посылает за тобой лодку. Через какой-нибудь час ты будешь у нас.

— Кто отвезет меня назад?

— Я.

— Хорошо, тогда едем, только подожди минуту снаружи! Он взял свои башмаки и обулся. Я поднялся, накинул дорожное платье и взял свой ящичек с аконитом [49], серой, сон-травой и разными другими средствами, которым положено быть в маленькой походной аптечке. Уже через пять минут мы сидели в четырехвесельной лодке. Я погрузился в свои мысли. Халеф-ага был горд, как паша с тремя конскими хвостами в тюрбане. За пояс он засунул обложенные серебром пистолеты, полученные мной в подарок в Каире, и острый, поблескивающий кинжал. В руках он держал неизменную бегемотовую плетку.

Мимо проплывали берега, засеянные просом, табаком, кунжутом, кассией [50], а позади полей тянулись вверх гибкие пальмы.