Через сердце

— Хватит! — отчаянно крикнул он и, сорвавшись с полка, вслепую бросился за дверь. Почти в обмороке он вытянулся на полу предбанника, жадно глотая воздух. Сердце колотилось, в ушах токали молотки. Все представлялось черным вокруг, даже синева утреннего неба казалась затянутой темной кисеей. Лишь постепенно все приняло обычные краски и оглохшие уши начали слышать сухое стрекотание кузнечиков в траве.

Блаженная истома охватила тело. Ваня положил голову на порожек и закрыл глаза. А за дверцей все еще слышался плеск воды, похлестывание веника и довольное покрякивание старца.

Наконец он вышел — веселый, кудлатый, с дымящимися от пара плечами, чем-то похожий на хмельного рубенсовского сатира — не хватало только зеленого веночка вокруг плешивой головы.

— Живой? — спросил он Ваню.

— Еле живой, — улыбнулся тот.

— Э, молодо-зелено! А я вот точно двадцать годиков с плеч сбросил.

Старец поиграл круглыми плечами, достал папиросу, закурил и присел на порожек. Шумно, с наслаждением сделал несколько затяжек. Было видно, как часто вздрагивает его волосатый сосок — под ним клокотало разгоряченное сердце.

— Не боитесь, что кондрашка хватит, Мирон Иваныч?

— Э, как говорится: «и есть будем, и пить будем, а смерть придет — помирать будем». Так-то, мастер!..

Старец ухмыльнулся, загасил о порожек окурок и стал одеваться.

Заговорил деловито:

— Так вот, мастер, сегодня доставят сюда Убиенную. Тут в баньке и учинишь потребный ремонт, никто тебе не помешает.

— Какую Убиенную?

— Честный образ божьей матери Убиенной, — раздельно сказал старец. — Не слыхал? Ты каких богородиц знаешь?

Ваня перечислил виденные в музее иконы владимирской, смоленской, казанской, донской, грузинской, троеручицы, неопалимой купины, всех скорбящих радости. Даже вспомнил богородицу — «зовомую толгской». Нет, Убиенной он никогда не видал и даже не слыхал о такой.

— И не диво, что не слыхал; новоявленный образ, — важно сказал старец.

— А почему ее назвали Убиенной?

Старец помолчал. Кряхтя, натянул сапог, встал, потоптался.

— Об этом речь будет впереди, — сказал он. — Это не всякому сказывается, понял? Не пришло время. Говорил я тебе: в тайности содержится святыня, не забывай!..

Старец пристально посмотрел на Ваню и даже погрозил ему пальцем. Было видно, он все еще не доверял Ване, осторожно приоткрывая завесы неведомой тайности.

VI

Они пришли к готовому самовару.

— Закусите, чем бог послал, — Артемьевна поставила на стол большое блюдо холодца.

— Добре! — сказал старец. — А к оному что полагается?

— Хренку? — невинно спросила Артемьевна.

— Добре! А к оному? — Старец стрельнул глазами в угол, где стоял старинный поставец.

— Уж ладно, — махнула рукой Артемьевна.

На столе появилась бутылка водки.

— После баньки-то оно хорошо, а? — взялся за нее старец. — Что ж, потешим беса, мастер?

— Немного разве, — согласился Ваня, — я ведь не охотник до водки. Что в ней хорошего?

— Безвинно вино, укоризненно пьянство, — сказано в писании. Запри, мать, дверь на крючок.

Он налил три чашки, все чокнулись.

— За хорошее знакомство, — сказал старец. — Говорят, с кем попарился — с тем и спарился!

— Со свиданьицем, — добавила Артемьевна.

Старец выпил, крякнул, перевел дух и заправил в рот большой кусок студня. Глаза его покраснели и заслезились.

— О, добёр хренок у тебя — до дна души достигает! — похвалил он. — Так вот, мать, какого я тебе жильца привел. Ма-астер! Пускай живет. А ты его утепляй и пестуй, как родного сына. Где портрет-то? Принеси-ка сюда.

Ваня принес картон и приставил к стенке. Старец вышел из-за стола, уперся кулаками в колена и долго любовался.

— Живая ведь! Так и дышит!

— Еще много работы, — пытался Ваня отвести преувеличенные, как ему казалось, похвалы.

— Куда с добром! Ты на выставку ее неси! Да подпиши: Анна Артемьевна Тернова — беспорочная труженица, перевыполняющая план, и так далее. В Третьяковку неси, вот что!

— Ну уж… сказанули, Мирон Иваныч!

Ване стало неловко. Даже показалось подозрительным: нет ли тут какого дальнего подходца? Хитер старец — видать, подлаживается неспроста.

Он искоса глянул на портрет. В гуще торопливых мазков уже явственно проступало благодушно-розовое лицо «Женщины в халате» — так решил он назвать портрет Артемьевны. В бесчисленной портретной галерее женщин-тружениц нашего времени где вставится и что добавит этот портрет? Будет ли замечен?

Из лестных похвал старца Ваня сделал вывод, что ему удалось, видимо, передать выражение трудового достоинства своей натурщицы. Свободная поза, спокойная улыбка глаз и эти выброшенные на колени открытые горсти, которые как бы сами просят дела…

Портрет начал нравиться самому Ване.

А старец опять налил водки, присел рядом и ласково оглаживал его плечо.

— Что церкви пишешь — это хорошо. Церкви — великая наша красота. Ведь народ их строил, города и села украшал ими. Народ камень добывал, кирпич обжигал, стены выкладывал, кровлей накрывал, колокола поднимал и кресты ставил — все народ. Только вот зашатались ныне кресты-то, дух отлетает, исказилось священство… Э, да что говорить!