Через сердце

Старец потянулся к чашке, выпил и долго молчал, уставив глаза в блюдо с разворошенным холодцом. Тяжело вздохнула Артемьевна.

— Это как же исказилось? — спросил Ваня.

И даже порозовевшая Артемьевна подвинулась поближе и заправила косынку за ухо, приготовившись послушать.

— Да что говорить!

Старец покосился на Ваню:

— Что ты знаешь? Чему учен? Что смыслишь? Молод ты и неискушен, — как вот тебе объяснишь?

— Нет, мне интересно, — сказал Ваня.

— Говори, батько, послушаем тебя, — с готовностью подтвердила Артемьевна.

— Вот ты рассуди, — заговорил снова старец, — кто пастырь истинный, а кто ложный? Они там в бархатных рясах возлежат, на самолетах по заграницам летают, — в Карловы Вары, слышь, ездят плоть свою ублажать. А я вот попарился в баньке у Артемьевны — и хорош. Я в рубище хожу по дорогам — стопой апостолов. Так они же меня нечестивым своим синедрионом с прихода сняли. Ты, мол, отщепенец, ересь проповедуешь да ходишь пьяный. Да, я хожу пьяный… Народ пьет, и я с ним. Я с народом. Я колхозный поп, вот что!..

Старец с гордостью стукнул себя кулаком в грудь и опять налил водки.

Ваня подумал, что насчет «рубища» старец сказал лишь для украшения слога, — был он сегодня в новой сатиновой косоворотке и чисто выстиранных брюках в полоску. Но обида его казалась искренней, — вздыхающая Артемьевна смотрела на старца с явным сочувствием.

— Слышь, мастер?..

Начавший хмелеть старец крепко стиснул плечо Вани и повернул его к себе. В пьяной исповеди старца неведомый и непонятный Ване мир неожиданно приоткрывал свои таинственные недра, будя в нем неясное любопытство. Ваня заинтересованно слушал.

— Ха! А что завещал нам спаситель? А вот что: «Молитеся втайне… где двое или трое собраны во имя мое, там и я посреде их» — вот как сказано. Так не надо мне вашего прихода, проживу без вас. Я — пастырь церкви тайной… Только ты молчи, мастер. Знай и молчи, понял? А иконы тебе будут…

Вспомнив что-то, старец поднялся и неверными шагами прошелся по комнате. Опять постоял около портрета.

— Хороша! — щелкнул он по картону и, оглянувшись, подмигнул Ване.

Благодушное настроение возвращалось к старцу.

— Слышь, Артемьевна? — деловито распорядился он. — Неси-ка сюда образа, про которые я говорил тебе.

Артемьевна вышла. Слышно было, как она ходила на чердаке, — поскрипывал потолок под ее шагами и за обоями сеялся песок. Вскоре она вернулась. Темная сетка паутины лежала на ее белой косынке.

Артемьевна подала старцу две запыленные, с потеками птичьего помета доски.

— Эко в небрежении содержишь святыню, — укорил ее старец. — Эх ты, курятница!

— Сейчас оботру, — виновато заторопилась та, — не заметила вишь, — ласточки слепили гнездо в чулане.

— То-то не заметила! На вот, бери, мастер, — за труды тебе, как было говорено. Получай!..

Опытным глазом по грубой обработке кромки Ваня сразу определил древнее происхождение обеих досок. Он не мог скрыть своего волнения. Хотелось скорей унести этот дар старца в свою комнату и там без свидетелей взглянуть, что кроется под толстым слоем пыли.

— Не надо, я отмою сам, — сказал он Артемьевне, ревниво подхватив доски.

— Как хочете, — согласилась Артемьевна. — А ты, отец, поди отдохни в прохладце, приготовила я тебе постелю. Ишь зашатало тебя!

— Добре! — пробасил старец, расстегивая ворот рубахи. — Проводи-ка меня, мать, до места.

…И вот Ваня остался один на один со своими сокровищами. Кажется, сбылись самые большие его ожидания. Черными от копоти руками он торопливо протирал полученные иконы, радуясь отличной их сохранности.

Вот это «Благовещение». Крылатый вестник впорхнул в комнату. Он легок и стремителен, как присевший на цветок мотылек. В его неуспокоившихся крыльях и развевающихся одеждах еще витает дуновение ветра. Он радостно протягивает девушке белую лилию. А девушка стоит, веря и не веря. Руки ее боязливо прижаты к груди, и в склоне головы и в тонком стане столько скромного изящества.

Тут мастерство истинного художника, и какое, в конце концов, Ване дело до евангельской легенды, устарелой и забытой? Назовем ее не «Благовещением», а просто «Радостной вестью» или «Первым известием любви» — не все ли равно? Молиться этой иконе он не будет, а не восхищаться ею нельзя. Сколько высокого вкуса в рисунке и в соцветии красок, угадываемых под золотистым слоем олифы! Не оторвешь глаз!..

А это «Положение во гроб». Совсем другая рука — простая, строгая; несомненно, это северных писем икона. И опять подлинный мастер! Сколько драматизма в этой фигуре горестно всплеснувшей руками женщины! А как горько и нежно прильнула мать к мертвому телу сына! И лишь мужские фигуры даны в суровом, сдержанном созерцании этого зрелища. Как все это выразительно и изысканно верно сделано безвестным мастером!..

И опять — какое ему, Ване, дело до благочестивой старой легенды? Разве не трогательна сама по себе эта картина человеческого горя? И разве можно не дивиться этому великолепному расчету в расстановке фигур, в чудесной согласованности всех в едином чувстве? А краски, как выбраны краски!..