Через сердце

Так нам казалось. И мы с доверием думали о новом докторе. Мы верили, что этот юноша с добрыми глазами приехал помочь нам. Мы уже представляли его в белоснежном халате, с улыбкой раздающим целительные лекарства.

— Главное, ребята, упирать на паек, — уговаривались мы. — На голодном пайке лекарства впрок не пойдут. Требовать улучшения пайка. Доктор нас поддержит.

Мы ждали приемного дня в околотке. И этот день пришел.

Мы выстроились в длинную очередь перед дверью в приемную. Мы не говорили о наших болезнях, ведь здоровых среди нас не было, каждый из нас привычно носил свои болезни.

И вот дверь открылась.

Доктор сидел за маленьким столиком, скрестив руки, как судья. Длинные ноги в желтых сияющих крагах вытянулись далеко вперед. Из тонкой маленькой трубочки доктора в комнате разливалось тончайшее благоухание первосортной «антанты» — так называли мы заграничные табаки.

Когда больной подходил к столику, доктор, подпустив его на пять шагов, молодым и звучным голосом кричал:

— Стоп!

Затем кивал переводчику:

— Спросите его, чего он хочет.

И уводил добрые, скучающие глаза за окно.

Там стремительно текли низкие тучи, на мутном море часто вскипали пенные гривки.

Больные рассказывали переводчику о многих тяжелых болезнях, нажитых на острове. Жаловались на голод, на скверную темную воду, на холод в бараках. Пытались развязывать грязные тряпки на обмороженных руках и ногах. Издали показывали кровоточащие десны.

— Короче! — торопил переводчик. — Не надо развязывать! Не надо расстегивать! Все сказал?..

Доктор медленно переводил глаза на стол и ставил в чистенькой ведомости аккуратнейший крестик. При этом он полновесно ронял несколько звучных слов.

Санитар выдавал порошок и выкликал следующего.

— Вот вам и хороший доктор! — выходили за дверь больные. — Даже близко, красномордая сволочь, не подпускает. Кресты нам всем ставит!

Мы разочарованно разглядывали невинные порошки, выдаваемые санитаром.

— Дайте-ка я… — протиснулся к двери Андрюхин.

Он много дней просидел в карцере и вышел оттуда толстый, с раздутым водянкой лицом, с хриплым, громким дыханием.

— Я от него так не уйду. Что ли, околевать мне?

Мы пропустили Андрюхина вне очереди. Он вошел в комнату тяжелым шагом, не слушая предупреждающего «стоп».

В дверную щель мы видели, как он склонился над докторским столиком.

— Господин доктор, я и без переводчика… Видите?

Андрюхин разинул рот и пошатал весь рядок передних зубов. Он подкидывал кверху слоновые ступни, грузно ворочался и скрипуче дышал на всю комнату. И под конец, поставив на стол тяжелый локоть, близко уставился на доктора тусклыми, упорными глазами.

— А показать вам, как я плачу? Сколько у меня накопилось слез?

Он надавил припухшую щеку, и из глаза его забила светлая быстрая струйка. При этом лицо его оставалось недвижным.

Фонтан слез разбрызгался по столу. На чистенькой докторской ведомости расползлись уродливые кляксы.

Доктор вскочил. Спокойное, розовое лицо его исказилось от отвращения. Он кричал что-то гневное переводчику. И вдруг легким прыжком опытного футболиста доктор подскочил к Андрюхину, схватил его за ворот и с грохотом протолкал за дверь.

Потом подошел к рукомойнику и долго и тщательно мыл руки. Вытер досуха и сказал звучно:

— Финиш.

«Финиш» — значит «конец».

Переводчик высунул голову за дверь и объявил:

— Приема больше не будет. Всем предупреждение: в случае нарушения больными дисциплины господин доктор будет немедленно прекращать прием. Можете идти по баракам.

Нам так и не задалось видеть картин, написанных доктором на острове. Он скоро уехал в город. С ним вместе уехали и обманувшие нас высокие лакированные ящики. Это были ящики для красок.

IV. ГНЕЗДА ЛАСТОЧЕК

В тоскливое безмолвие наших дней изредка вторгался могучий голос сирены. Он разливался над пустынными берегами все шире и требовательнее, слышимый во всех концах острова.

На рейде, со стороны города, появлялось призрачное видение ледокола. В тусклом морозном тумане оно вырисовывалось вначале грозной тенью какого-то фантастического зверя. Затем из мглы выныривал морской грудастый буксир, волоча за собой косматую гриву черного дыма.

В этот день на утренней поверке сержант Лерне объявлял список вызываемых в город арестантов. И многие из названных поникали головой. В городе их ждал краткий приговор контрразведки и несколько выстрелов в упор на глухой городской окраине, в предрассветную пору…

На этот раз в числе других были названы Поппель и Миллер.

Поппель, великан матрос с крейсера «Аскольд», остался стоять неподвижно. Ни одна черта не дрогнула на его суровом латышском лице. Только ветер пробегал в широких складках его желтого морского бушлата. А Миллер резко вздернул горбоносое, острое лицо, прищурился и стал торопливо запахивать расползавшиеся полы захудалого городского пальтишка.

Медленно, как бы случайно, сошлись они глазами, и в обычном этом взгляде замелькали мгновенные, только им одним понятные сигналы.