Через сердце

— Свобода, товарищи! — крикнул он шепотом.

Он широко раскинул руки и упал, забирая в охапку косматые веретья ели. Лежал покорно и долго в ногах у дерева, пряча лицо в зеленом мягком мшанике.

Все селя вокруг, тихо слушая вековечный шум лесных дебрей.

Только Еремин остался стоять. Он стоял на одной ноге, обняв рукой гладкий ствол ели. Губы его дрожали.

— Больно, — первый раз сказал Еремин.

Ему помогли сесть. Он развязал шнурок и, сняв башмак, вылил из него кровь. Ногу ощупали со всех сторон. Кость была цела, пуля засела в мякоти.

— Заживет! — говорили все Еремину.

Рану обложили прохладным чистым мохом и завязали.

— Больно, — повторил Еремин, вздыхая.

Голос его дрогнул.

— Не оставляйте меня, товарищи!

— Ну, полно, друг! Никогда этого не будет!

Его взяли под руки. Припадая на раненую ногу, он шел и тихо стонал.

Шумков продвигался вперед. Он раздвигал ветви руками, зорко оглядывался по сторонам и подолгу слушал. Лес густел. Тяжелые лапы елей обвисли к самой земле. Серо-зеленые космы мягко и тепло касались лица. Ноги скользили по гладкому настилу из сухих игл.

Еремин первый заговорил об отдыхе.

— Подержись, друг! — уговаривали его. — Вот отойдем еще малость, а там и привал.

— Трудно мне, больно.

— Самую малость, друг!

И шли опять, бережно придерживая слабевшего товарища.

Путь был труден. Спустились в глубокую лесную падь. Стало сыро, темно вокруг. Часто приходилось перелезать через заросшие мохом гнилухи. Ноги проваливались в трухлявую нутровину. Запахи тления, как из потревоженного гроба, обдавали идущих. И острым ладанным духом примятого ногами багульника отдавала падь.

Еремин, стиснув зубы, чуть слышно стонал. Руки его тяжело лежали на плечах товарищей. Трое — они шли последними, тревожно поглядывая, как бы не отстать.

И когда все вышли из пади на лесную гору, Шумков влез на высокую ель и долго стоял на вершине, оглядывая лесные увалы. Далеко, докуда видит глаз, на все стороны темнел лес. Над головой, чуть приметные, искрились звезды. Тишина отдавала звоном в ушах.

«Ушли!» — облегченно подумал Шумков.

И, спустившись, объявил привал на ночлег. Огня в эту ночь не зажигали. Выставили на все стороны слухачей. Нагребли сухого валежника, надрали моху, сготовили общую постель. Сверху укрылись толстым слоем смолистого хвороста.

Ночь прошла тревожно. Еремин часто стонал и вскрикивал во сне. Он садился, разгребая одеяло из хвороста, и зычно кричал:

— Слева по наступающему противнику — часто, начинай!

Испуганные слухачи сбегались на крик, трясли его за плечи. Еремин приходил в себя, долго отдувался и молча валился в хворост.

Шумков проснулся перед рассветом. Он снова влез на высокую ель и долго смотрел на звездный ход. Большая Медведица близко горела зеленым пламенем. Небо медленно светлело по краю. Шумков наметил дальнейший путь вдоль лесной гряды и спустился вниз, чтобы разбудить товарищей.

— Посмотри Еремина, — сказали ему.

Еремин сидел, бережно, как ребенка, держа в руках белую разутую ногу. В сумраке было видно, что нога кругло опухла. Шумков потрогал горячий лоб Еремина и сказал:

— Прядется, друг, взять тебя на носилки.

Наскоро смастерили носилки, связав корнями и обложив хворостом две жердинки. Еремин улегся на них, и беглецы двинулись дальше. Шли тихо, часто сменяясь у носилок. Еремин стонал и все просил пить. Набрав горсть брусники, кто-нибудь высыпал на ходу ему в рот. Еремин, сморщившись, стискивал зубы и умолкал на время.

Носилки были тесны и непрочны. Больной ворочался в них, проваливаясь локтями, и все просил остановиться. При толчках он вскрикивал и подымал голову. Колючие ветки хлестали его по глазам. Еремин яростно ругался.

— Экой ты какой каприза! — останавливались измученные носильщики.

Они поправляли носилки и упорно шли дальше, не отвечая на его проклятия.

Так дошли до привала у лесной избы.

Это была маленькая охотничья избушка, без окон, с низенькой дверью, припертой снаружи бревнышком.

Шумков радостно выскочил оттуда, подняв над головой холщовую котомку. Это были ржаные сухари. По славному обычаю старины, охотники оставляли в промысловых своих избушках малый запасец, на случай ежели забредет сюда какой-нибудь голодный проходяга-человек.

Обшарив полки, беглецы нашли еще коробок спичек, туесок соли и небольшой чугунок.

— Объявляю привал на обед! — торжественно сказал Шумков.

И, послав всех собирать грибы и ягоды, близко подсел к Еремину.

— Ну как, дорогой товарищ? Сейчас сготовим тебе кашу… Понимаешь? Хорошую, горячую кашу…

— Друг! — сказал Еремин, открывая глаза. — Оставьте меня тут… Худо мне! Только сами измучаетесь и меня замучаете. Честно, по-товарищески прошу!

— Не может того быть! — горячо воскликнул Шумков.

— Я бы тут умер спокойно.

Еремин снова закрыл глаза. Губы его закривились, и сквозь намокшие ресницы выдавились и поползли по щекам медленные слезы.

— По-товарищески прошу! — повторил он чуть слышно.

Шумков долго молчал.

— Ладно, обсудим! — сказал он, вставая.

Когда собрались все, Шумков устроил внизу под горкой, где бежит меж узловатых корневищ студеный ключ, тайное совещание.