Через три океана

Видел, как красавец "Олег" вышел из строя вправо и застопорил [ход] . Команда говорила: "Подбит". В начале боя видел картину огня, сосредоточенного по "Ослябе". Кипело море. Фонтаны от снарядов взлетали выше клотиков мачт. Мгла горизонта поразительно благоприятствовала окраске японских судов. Быстро, одна за другой вылетавшие огненные вспышки, быстро развертывавшиеся комочки бурого дыма казались извергавшимися из стены тумана. Нельзя было не любоваться беглым огнем нашего противника. Потрясающих картин гибели наших броненосцев, перевертывавшихся со всем экипажем, я не видал, и слава Богу. Очевидцы говорят, что это ощущение, не поддающееся описанию. И говорить об этом не хотят. Впрочем, времени особенно любопытствовать у меня не было; дневники также давно вылетели из головы.

Тех картин, которые происходили на перевязочном пункте, и не один день боя, а непрерывно в течение десяти следующих дней, с меня более чем достаточно. Наружное спокойствие дорого обошлось бедным нервам, и это сказалось впоследствии. На долю отца Георгия в этот день выпало много работы. Неустанно он обходил раненых со Святыми Дарами, напутствовал умирающих. Он же остался при умиравшем командире и часа полтора спустя принял его последний вздох. В сознание Евгений Романович так больше и не приходил. Во время одного из своих обходов, шлепая по воде через кают-компанию, я увидал вечно неунывающего мичмана Терентьева и бросил ему:

- А! Вы еще живы?

Я настолько был уверен в нашей неминуемой гибли, что считал это вопросом не часов, а каких-нибудь минут, и искренно обрадовался, увидев его азартно палящим из своей маленькой 75-миллиметровой пушчонки. После Терентьев рассказывал мне, что эта неудачная фраза его страшно разозлила, он счел ее за дурное предзнаменование. Но бравый мичман был не из таких, чтобы падать духом.

В один из антрактов, когда мы разошлись галсами с неприятелем, и стрельба стихла, палубы обошел новый командир с артиллерийским офицером. А. К. Небольсин прихрамывал (две раны на ноге он скрыл от меня). Вид у него был бодрый, веселый. Он был приятно изумлен, застав у меня полный порядок и после признавался, что он представлял себе на перевязочном пункте совсем иное - нечто хаотическое, дикие вопли раненых и т.п., словом, картину полной растерянности. Таковой не было, но приди он полчаса тому назад, когда мы орудовали в темноте, пожалуй, сказал бы иное. Лосев держался как-то неестественно прямо. Оказалось, что у него в спине засело несколько осколков. Не зная этого, я его неловко взял за талию и заставил вскрикнуть.

Крен, уже довольно значительный, оказалось, происходил оттого, что пробоины у ватерлинии заливались водой. Командир уже отдал приказ затопить две угольные ямы на противоположном борту. Я послал свободных санитаров на помощь людям трюмно-пожарного дивизиона, и те ведрами вычерпывали воду на правом перевязочном пункте. Но вода снова живо набегала. Крейсера ненадолго оставили нас в покое. Снова послышалась стрельба. Погода, свежая и утром, к концу дня еще более засвежела. 75-миллиметровые орудия батарейной палубы, расположенные слишком низко над водой, уже давно не могли отвечать, несмотря на усилия комендоров. Проклятие! Двенадцать орудий нужно было вывести! Я отказывался верить этому и на левом перевязочном пункте стал сам наводить орудие. Когда при мне вкладывали патрон, волна вкатила в дуло и выбила его обратно, окатив, конечно, всех нас с головы до ног. Наконец, орудие зарядили, я вытер прицел платком, стал целиться, стараясь улучить момент. Новая волна - дуло полно воды. Волна свободно вращала орудие. Так ничего и не вышло. Полупортик пришлось задраить наглухо.

Днем на перевязочном пункте было жарко и душно; теперь, ближе к вечеру, здорово посвежело - раненых пришлось укутать потеплее. Одеял не хватило пошли в ход офицерские вещи, пальто, тужурки - все, что было под руками.

Весь залитый кровью в своем кителе, ходя весь день по воде, получив только что хороший душ у орудия, я прошел переодеться в свою каюту и не узнал ее. В нее не попал ни один снаряд, но точно вихрь разрушения пронесся здесь: книги с полок были сметены на палубу, разбросаны, разорваны, листы перепутаны. Разные мелочи со стола - все валялось на полу. Привинченный к переборке электрический вентилятор был сорван и исковеркан, от стекол электрических лампочек осталась одна пыль. (Хорошо, что я догадался убрать своего попку в машину.) Погром произошел оттого, что над головой весь день ахали три 6-дюймовых чудовища (моя каюта находилась в корме рядом с командирской). Надев теплую шведскую куртку, я все же никак не мог согреться; всего прохватывал лихорадочный озноб.