Через все испытания

Горновой весь день пробыл на левом фланге дивизии, в своем бывшем полку, а возвращаясь в сумерках на командный пункт, чуть ли не лицом к лицу столкнулся с коренастым майором в замусоленном комбинезоне. Чем-то знакомым повеяло от него. Он напомнил брата Сашу, с которым так и не удалось встретиться. Перед самой войной мама писала, что он где-то там, на дальневосточных рыбных промыслах. Михаил спросил оператора, идущего к штабу:

— Кто этот офицер?

— Не знаю, товарищ полковник. Догнать?

— Давай, — согласился Горновой.

Офицер побежал в сторону озерка, где располагались саперы, а возвратившись, доложил:

— Этот майор работает у зампотеха. Сюда приходил к саперам. Говорят, был около двух лет в фашистском плену. Бежал. Танкист он, кажись, Сурмин его…

— Сурмин? Разыщи майора — и ко мне, — приказал Горновой оператору.

Майора нашли на рембазе. При свете фонаря он проверял отремонтированные солдатами танковые двигатели, но, услышав приказание явиться к Горновому, поспешил на трофейном мотоцикле в штаб. Встреченный адъютантом, шагнул через порог и, неуклюже вскинув замасленную руку под козырек, стал докладывать:

— Товар… Товарищ полковник! Майор Сурмин… — Поднятая к танкошлему рука заметно ослабела и опустилась. — Михаил! Мишка! Ты, чертяка!

Горновой, не сказав ни слова, сжал танкиста в своих объятиях и, забыв о мазуте, стал крепко целовать его, хлопая широкой ладонью по спине.

— Верно говорят, что мир тесен! — прокричал он. — Ну садись, Коля, рассказывай.

Сурмин провел по вспотевшему лицу грязной, замасленной ладонью, тяжело вздохнул:

— Не знаю, товарищ полковник, о чем и говорить…

— Ну-ну, — перебил Горновой, — что еще за полковник? Для тебя я, товарищ комсорг, был и остался Мишкой.

— Хочу уточнить: докладывать, как для протокола, или по-дружески рассказывать?

— Да ты что? Давай, как раньше, когда грелись в вагончике под одним полушубком. Между прочим, время ужина. Так что пойдем помоем руки да и совместим приятное с полезным.

— Как же я рад, дружище, нашей встрече! Теперь вот думаю, с чего начать.

— С чего бы ни начал — пойму.

— Если так — слушай. Служба у меня не ахти какая. Из трех лет войны два года плена. Как тебе нравится?

— Приятного мало, но уверен, что ты туда попал не по доброй воле.

— Само собой. Перебило ногу в августе сорок первого под Киевом. Через люк горящего танка выбрался да тут же и свалился, потерял сознание. А потом и пошло. Лагерь, госпиталь, а после выздоровления — шахта в южных районах Польши. Принудили ковырять руду. Там из наших подобралась небольшая антифашистская группа, договорились, подготовились бежать, да нашелся изменник, выдал. Начались порки, пытки, а потом угнали в Германию, в лагерь усиленного режима, на юге Тюрингии. Ходили слухи, что там готовилось для Гитлера запасное убежище. Было это уже осенью сорок третьего.

Дошло известие о разгроме фашистов под Курском и до нас. Мы радовались, но только так, чтобы фашисты не замечали нашего ликования. Они все больше свирепели и без того. Заставляли нас таскать булыжники в каменоломнях по восемнадцать часов в сутки, а на ночь загоняли за проволоку, в дырявые, как решето, бараки. Холод, голод, непрерывный свист хлыста. На каждом шагу рычащие псы. Не одному впились в горло.

— Зверье! — вздохнул Горновой.

— Это еще только цветочки. Ягодки — потом, когда в лагере появился, кто ты думаешь?

Горновой вытянул шею:

— Кто?

— Курт Штахель.

— Не обознался ли?

— Ну нет! И сейчас вижу гада. В черном френче, затянутом ремнями, со свастикой на рукаве и хлыстом со свинцовым наконечником. В первые же дни он застрелил нескольких человек. Меня, конечно, узнать не мог. А узнал бы — конец.