Черная башня

— Это — не истина, Майкл, — сказал Глебов. — Это лишь образ истины, ее эмоциональное восприятие. Миф. Обезумело не человечество, а лишь часть его. И виной этому не разум. О нет, Майкл! Это заблуждение, будто разум, обращенный в будущее, видит только гибель. Я знаю, что я умру. Временами меня ужасает эта мысль, это знание. Но обреченность, Майкл, не является моим постоянным чувством. Я живу, мыслю, радуюсь, надеюсь и знаю, что я должен умереть, потому что я только волна, несущая энергию через океан жизни. Опора всех наших чувствований в том, что мы умножаем эту энергию. Вот и вся философия. Обреченность, безумие порождаются не знанием об индивидуальной смерти. Это — социальное чувство. Оно принадлежит классу в руках которого богатство, власть и оружие. Награбленное богатство, ускользающая власть и глобальное оружие. Не тактическое, Майкл, не стратегическое, а глобальное. Оружие запугивания и шантажа всего человечества. И вот эта безумная мысль: мы потянем за собою в могилу всех! Но это уже было, Майкл. Мы, археологи, лучше других знаем об этом. Пустыни — эти трупные пятна земли, созданы не временем, а людьми, утратившими разум от жажды власти и богатства. Они добыли эту власть и это богатство. Но золото и власть извлечены из крови и слез. Страшный суд — не для человечества, а для грабителей и узурпаторов. Он грядет. Иначе не может быть. Приговор вынесен давно. Мы читаем строки этого приговора на черепках пятитысячелетней давности. Но человечество — не палач. Самоубийство — вот удел врага, вот казнь, которая должна свершиться. Но мы уже и этого им не желаем. Мы говорим: образумьтесь и живите. Мы умножаем разум, а не безумие. А вы говорите, Майкл…

— Ах, Владимир Николаевич, — вздохнул Селлвуд. — Ведь вы — обыкновенный марксист.

— А это, конечно, большой порок, не так ли?

— Это взгляд лишь с одной стороны, без ощущения объема, полноты истины.

— Боюсь, что мы поссоримся, Майкл, — сказал Глебов. — Но это будет глупо: потому что не время и не место… Кстати, — вспомнил Глебов, — какой совет вы хотели мне дать?

— Совет? Ах, конечно, конечно. Совет… А совет заключается вот в чем, Владимир Николаевич: правдой и неправдой возбуждайте в людях надежду. Безнадежность — краткий путь к безумию. Я так боюсь, что вы увидите наших друзей обезумевшими. Надежда правдой и неправдой! Вот и все.

— Да, — согласился Глебов. — Но вы уже сказали об этом, Майкл: я не забыл ваш рассказ об экспедиции на неведомую планету.

— Спасибо. Но не пытайтесь создать волшебный препарат, Владимир Николаевич. Мы давно разъедены скепсисом и не поверим вам.

— Препарат создавать не буду: у меня уже есть этот препарат.

Селлвуд горько засмеялся.

Пришел студент Коля и сказал Глебову по-русски:

— У Толика истерика. Он бьется головой о стенку, плачет и все время твердит, что он сказал правду. Не могли бы вы, Владимир Николаевич, дать ему что-нибудь успокаивающее?

— Да, конечно, — ответил Глебов. — Сейчас приду.

Ладонщиков успокоился не сразу, хотя действиям Глебова, сделавшего ему укол аминазина, не сопротивлялся. Только бубнил непрестанно:

— Мне это не поможет. Мне теперь ничего не поможет.

— Поможет, поможет, — терпеливо отвечал ему Глебов. — Непременно поможет. У вас такие прекрасные вены. Шланги, а не вены.

После укола Ладонщиков принялся твердить другое:

— Но я действительно видел. Я отлично видел, что ниточка ушла за красную черту. И дозиметр не был испорчен. Это я потом свернул ему голову. Чтоб никто не узнал.

— А зачем же сказали? Вот и молчали бы, — сказал Глебов.

— Не мог, Владимир Николаевич. Не было больше сил носить в себе такое.

— Вы такой сильный и вдруг: не было сил. Чепуха это, Толя. Надо было терпеть. Тяжела ноша, но перекладывать ее на плечи ближних — поступок совсем не геройский.

— Но ведь все должны знать. Это же касается всех, — не соглашался Ладонщиков. — Все получили смертельную дозу. Ведь это что-то значит? Надо же что-то делать!

— Что делать, Толя? Ведь если то, что вы сказали, правда, то мы уже все мертвы. Что могут делать мертвые люди?

— Мертвые?!

— Разумеется. У мертвых нет надежды.

— Нет надежды?!

— Не повторяйте мои слова, как попугай, Толя. Прав мистер Селлвуд: дозиметр был испорчен. Дозиметр был испорчен!

— Но как он может это утверждать?

— А как вы можете утверждать обратное? А главное — зачем?

— Что значит — зачем? Но это истина!

— Нет, не истина. Дозиметр мог быть испорчен. Вы могли ошибочно определить его показания. Вы, наконец, просто врете, будто знали, что у вас в руках был дозиметр. Вам стыдно признаться, что приняли его за авторучку, хотели снять колпачок и, как верно сказал ваш друг, свернули ему голову. Вы невежда, Толя. Это, конечно, стыдно. И вот вы придумали себе в оправдание версию, будто увидели что-то там, испугались и так далее. Прекрасная версия. Но вы забыли, что она может убить ваших друзей. А это еще хуже, чем показаться невеждой.

Толя застыл, ошарашенный словами Глебова.