Черная башня

— Видал? — толкнул его в бок Коля. — Я же говорил тебе: не бери в голову! Ни черта ты там не видел. Я даже не помню, чтоб ты подносил дозиметр к глазу. Его надо было обязательно приставить к глазу и посмотреть на свет. А просто так там ничего нельзя было разглядеть. Но если ты чего и разглядел, то вот, — Коля почесал в затылке, — я теперь припоминаю… да, да! припоминаю! у дозиметра и раньше эта самая ниточка или проволочка была за красной чертой. Точно! Чтоб мне с этого места не сойти! Была за красной чертой и раньше! Надо всех обрадовать, Владимир Николаевич, всем объявить!

— Валяйте, Коля! — похлопал Кузьмина по плечу Глебов. — Объявляйте!

Кузьмин вышел к жертвеннику и громко объявил:

— Я припомнил, что дозиметр был точно испорчен! Он и раньше был зашкален!

— Вот и ладно, — отозвался Клинцов. — И не шуми больше: некоторые спят.

Жанна не спала. Да и никто, кажется, не спал: Вальтер и Холланд копались в радиопередатчике, Омар и Саид молились, Сенфорд сидел у ямы, надо думать, в надежде, что кто-нибудь придет к нему поболтать.

— Ведь он врет, — сказал о своем друге Ладонщиков.

— Возможно, — согласился Глебов. — Теперь все наши утверждения зыбки и, в сущности, далеки от истины. Их ценность лишь в том, Толя, насколько они поддерживают наш дух. Ваш друг желает нам добра. Не будем его за это осуждать.

— А ложь? Ведь она сама по себе — зло! Как вы можете так говорить?! — возмутился Ладонщиков.

— Не стану с вами спорить, Толя. Вы будете на сто процентов правы, если мы вырвемся отсюда и будем снова жить среди людей, в обществе. А пока прав ваш друг: мы не можем доводить друг друга до отчаяния даже ради истины. Здесь истина и жизнь несовместимы.

— Но ведь все равно, Владимир Николаевич, — перешел на полушепот Ладонщиков, — все равно ничего не изменится, если мы станем думать, что не поражены, а на самом деле поражены. Все равно умрем. Но достойно, а не так трусливо, хватаясь за каждое спасительное слово. Выйдем к чертовой матери из этого лабиринта на волю, на воздух, увидим солнце, небо, свет… А то ведь подохнем, как жуки в щелях!

— Там нет ни воздуха, ни солнца, ни неба. Клинцов сказал: черная мгла.

— А если и он врет?

— Зачем? Зачем ему врать, Толя?

— Ну, скажем, он так понимает наше благо: сидеть в этом погребе. Для вас наше благо представляется покоем. Для него — сидением в погребе.

— А для вас?

— Если правда, что мы уже мертвы, надо уйти отсюда. Может быть, мы еще доберемся до людей и узнаем, что произошло, живы ли все… Как можно умереть, не узнав об этом?! Владимир Николаевич, мы предаем в себе людей! Теперь мы только существа, а не люди, и печемся только о существовании, а не о том, чтобы до конца остаться людьми. Мне противно это!

Глебов позвал Кузьмина, который заговорил уже было с Сенфордом, сказал:

— Побудьте с вашим другом. Скоро он совсем успокоится. А мне пора.

— Удираете, Владимир Николаевич? — укоризненно спросил Глебова Толя. — Не хотите слушать правду? Как же — покой! Он доведет вас до вечного покоя.

— Хватит! — приказал Ладонщикову Кузьмин. — Имей совесть! Тебе сделали укол, а ты никак не угомонишься. Надо уважать труд фармацевтов и терапевтов.

— А! — отмахнулся от него Ладонщиков. — Остряк-самоучка! Укол надо было сделать тебе, чтоб ты меньше врал.

— Толя, — сказал Глебов, уходя. — И вам истина не принадлежит. А то, что вы предлагаете, можно сделать, лишь зная всю истину. Ее нет.

Клинцов лежал рядом с Жанной, заложив руки за голову. Жанна не спала, он это чувствовал, но молчала. Клинцов тоже молчал: с той поры, как они здесь, разговор стал трудным делом.

Нет, не могу! — вдруг сказала Жанна, поворачиваясь к нему лицом. — Совсем не могу. Жить не могу. Это ужасно. Как мы все это вынесем до конца? Не могу представить, Степан. Не могу! Не лучше ли нам найти… Ну, ты понимаешь, о чем я, понимаешь! — стала она трясти Клинцова за плечо. — Только, чтоб без боли. Попроси Глебова, у него должно быть что-нибудь… Или пойдем к этому ч у ж о м у, пусть он стреляет. Сначала я боялась его, а теперь думаю, что этот ч у ж о й — наше избавление от кошмаров. Только бы он не погиб раньше нас. Отними у Вальтера пистолет, запрети ему охотиться за ч у ж и м…

— Что ты такое говоришь, Жанна! — обнял жену Клинцов. — Ты говоришь невозможные вещи. Успокойся. Успокойся, прошу тебя.

— Как? Как это сделать? Научи меня. Научи меня быть твердой. Научи меня быть смелой.

— Хорошо, — вздохнул Клинцов. — Я научу тебя. Это очень просто, Жанна. Чтобы быть твердой и смелой, надо думать не только о себе. Спасение только в этом. И ни в чем другом. Думай о других. И делай для них все, что можешь делать.

— А что я могу, Степа? Что? Что думать и что делать? Ведь никому нельзя помочь ни ценою усилий, ни даже ценою жизни. Что делать, Степа?

— Ну, допустим, я пойду к Глебову и попрошу у него то, что ты сказала. Мы примем это и умрем без боли и раньше других. Каково же будет другим, Жанна?

— Не все ли равно, Степа: ведь мы этого не узнаем.

— Но предположить можем: мы убьем в них последнюю надежду. А если надежда не напрасна?

— Напрасна, Степа, напрасна. Ты сам это знаешь.