Черная Фиола

А за что? Этот «художник», малюющий вывески и плакаты и уже лет пятнадцать безнадежно мечтавший дать картину на городскую выставку, был здоров, как лошадь. Бицепсы для человека, работающего легкой кистью, а не молотом, он имел потрясающие. И развивал их далее, по утрам выжимая двухпудовые гири.

...Генка пил водку и кричал:

— Мы, художники, все ощущаем не так, как вы. У нас иная мораль.

Нехудожников, в частности токарей по металлу, он презирал.

Петр и Генка сидели друг против друга. У Петра в стакане светился невыпитый портвейн. Генка же все подливал и подливал себе. Он выпивал, закусывал корочкой, протягивал руку и брал кусок ветчины или сыра. Затем опять отламывал корочку, солил ее и все это умудрялся делать, не отрывая взгляда от Петра.

А тот чертил на клеенке спичкой фантастического зверя и помалкивал. Жогин смотрел на него, на его поджарую фигуру. И ухмылялся, прикрывая рот ладонью. Оба казались ему выжившими из ума стариками, обоим было за тридцать лет.

— Возьмут твою картину на выставку, — успокаивал Петр.

— Ага, на осеннюю... (Генка уже лет пять говорил о картине, которую он напишет для городской выставки. Она всех поразит, всех, так он уверял.) Я и колорит продумал, и сюжет. Цвет глинисто-ржавый, суровый. За размером я не стану гнаться, большой формат мне не позволят дать. Сволочи! Завистники... Дам пятьдесят на восемьдесят.

Затем он бледнел и пристально глядел на Петра. С подозрением. При этом челюсть его выдвигалась вперед, словно он собирался драться. Но Генка не дрался с Петром, а выпивал еще рюмочку.

— Возьмут не возьмут, мне все равно. Поговорим о тебе.

— Да о чем же говорить? — тревожился Петр.

— А вот о чем... Знаешь, кто ты? А? Ты бледная, маленькая, ничтожная бездарность. Это бы я тебе еще простил. Но ведь в тебе ни красоты, ни силы, ни грамма горячей крови. А та дура... Жить надо, мять, хватать жизнь. Рядом женщины, сотни их, тысячи, а ты один. И будешь один! — с непонятным озлоблением пророчил Генка.

Петр глядел на него внимательно и грустно.

— Вокруг тебя мир, широкий и красочный! Уехал бы, что ли, куда. А ты прилип, ты сидишь на месте, как поганый гриб!

Это был еще один талант Петра: он ни разу не прогнал Генку, терпеливо слушал его бред. А иногда кивал чему-то.

Генка пьянел. Он выпячивал подбородок, предлагал меряться силой, бороться, обещал перекусить зубами толстый гвоздь.

— Гвоздь!.. Дай большой гвоздь!..

Петр молчал, а Жогин поддразнивал, говоря:

— Слабо перекусить.

— Ты... мне... не веришь?..

— Не-а...

Шея Генки багровела и раздувалась. Жогин смотрел — эту шею обнимает Надежда. Что она нашла в нем?

Однажды Генка предложил испытать его силу, ударив палкой по животу.

— У меня во как развит брюшной пресс, — хвастал он. Петр отговаривал, но они с Жогиным ушли во двор. Генка взодрал рубаху, оголив живот отличной лепки, голый, без единого волоска, живот бесстыдника.

Жогин отыскал палку подлиннее и ударил по скульптурному животу с полного плечевого разворота. Хватил со всей силы — гулкий звук прошел по двору.

Генка выдержал удар, только постоял секунду, выпучив глаза. Потом зарычал и рванулся к Жогину — схватить! Но тот побежал. Когда пошла мостовая, японским приемом Жогин кинулся в ноги Генке.

Тот грохнулся на булыжник.

Было приятно смотреть, как он распластался. Жогин хохотал за углом, а Генка поднимался по частям, как тракторная гусеница.

«Самурай», — обозвал его Генка, явившись восемнадцатого. Но к Жогину стал относиться с предупредительностью. Тот ликовал — боится?..

— Паршивец, — говаривал Генка. — Подлый сын подлого отца. Вообрази себе, Петр, какие благородные желания шевелятся в его сердце.

18

Петр женился. Он, которому подходит название «сморчок», имел женой самую красивую женщину. Рядом с ней Жогин всегда ощущал себя каким-то — с выеденной каемкой.

Надежда долго не выходила замуж, жила легко — ее осуждали. Но если взглянуть на муки семейной жизни (дети, работа, домашние труды), то она была права, ловя радости жизни.

А может быть, она не выходила замуж оттого, что в мужья прочила Петра, тот же не понимал, не догадывался.

Или не верил?

И Надежда не нажимала: улыбается ему, хохочет, а Петр смотрит на нее — и так недоверчиво...

Чем он поразил, чем взял ее?

Жогин соображал, связывал их характеры, опыт. Он хотел понять слияние двух таких разных течений в одно — семью, — чтобы породить новые жизни. Едва ли, догадывался он, это была инициатива Петра, действовала она.

Или Петр сам пришел к ней? Сказал: «Мне все равно, что там было, я не могу жить без тебя».

И была свадьба, гости, крики «Горько!» и прочие разные пошлости.

Генка кричал громче всех, облизывая пересыхающие губы.

Но эту громкую и веселую свадьбу сыграли не сразу, потому что Жогин задержался в тайге.

— Подождем брата, — сказал Петр, и Надежда согласилась, а Жогина известили письмом.

...Жогин в тот день подстрелил оленя и на веревке кое-как подтянул его на пихту, повыше, чтобы не растащили росомахи. С собой унес только оленью ляжку.

...Загорелась в полярной ночи холщовая, просвечивающая насквозь палатка, светилась, будто лампа Петра.