Черная Ганьча. Вьюга

— Вы бы посмотрели, как он обрадовался! — Ольга Фадеевна просияла лицом. — Не ходил, летал, узнав, что выписывают. Как-то ухитрился за два дня до получения документов забрать свою одежонку. Нагладился, навел блеск на свои регалии. — Ольга Фадеевна сочла нужным уточнить: — Был у него орден Красной Звезды и три медали. Солдат не шибко-то баловали орденами.

— И нас, врачей, — не особо.

— Вы — другое дело. Не ровня солдату. В общем, начистился, нагладился Семен, не узнать парня. Статный, высокий. Форма ему очень шла. Ну, как для нее родился. Женя, та прямо с ума по нему сходила.

— Оставь Женю в покое.

— А что плохого я сказала о ней?

— Будь добра, Олюшка!.. — Он произнес это чересчур эмоционально, сопроводив слова резким жестом, словно бы отсекал дальнейший разговор о медицинской сестре Жене Радченко, до самозабвения влюбленной в Пустельникова. И вдруг как-то интуитивно, не поднимая глаз, почувствовал, что причинил жене боль. — Прости, мать, ты же знаешь…

Он не договорил, что именно знает Ольга Фадеевна, она, в свою очередь, тоже обошла молчанием эти слова. И даже попробовала смягчить его резкость.

— Хотите чаю? — спросила. — Свежего заварю. Это недолго. Пока доскажешь, вскипит.

Она ушла. Петр Януарьевич расстроился, сокрушенно покачал головой.

— Вот так всегда: вспылю, ни за что ни про что обижу. А ведь Олюшка добрая душа, золотой человек. — Помолчал, вздохнул. — Женя тоже любила крепкий чай. Бывало, выберется свободная минута, и Женя тут как тут… Впрочем, не будем Женю трогать, оставим ее в покое. Достаточно мы ее склоняли сегодня. — Да и вам это нужно, как мне, простите, лысина. Похлопал себя ладошкой по залысому, изрезанному морщинами лбу. — На чем я остановился?..

Получать документы Пустельников отказался. Прямо из канцелярии, минуя все другие инстанции, пришел к лечащему врачу. Петр Януарьевич несколькими минутами раньше закончил оперировать вновь поступившего, хотел после трудного дня прилечь. И тут заявился Пустельников, остановился в дверях, сумрачный, на себя не похожий.

— Не поеду! — гневно сказал.

— Это еще что за новости?! — Петр Януарьевич изумился не столько словам, столько тону, каким они были сказаны. Семен Пустельников, мягкий, обходительный, с добрым лицом и серыми, с просинью глазами, стал в гневе неузнаваем. — Мы для вас сделали все возможное, Пустельников, — холодно, чеканя слова, повторил врач. — Все возможное!.. И больше держать вас не можем. Надо ехать, Пустельников.

— Я не просил меня оставлять.

— Тогда чего вы хотите?

— Зачем вы меня списали, товарищ военврач? Я же не калека. У меня руки-ноги на месте, голова цела. А вы из меня инвалида!.. Ежели такие, как я, негодные к воинской службе, так кто тогда годный?

Петру Януарьевичу пришлось долго и терпеливо доказывать, убеждать, сдерживая накипавшее раздражение. Да по меньшей мере год-полтора ему, Пустельникову, не то что воевать, а обычные физические нагрузки противопоказаны, правое легкое в очень плохом состоянии, а раненая рука еще не один год будет напоминать о себе.

Видимо, солдат плохо слушал, что ему говорили, смотрел в одну точку под ноги Петру Януарьевичу, непреклонный, упрямый, со сжатыми кулаками, словно готов был броситься в драку.

Женя, ассистировавшая в этот день, стояла у шкафчика с инструментами ни жива ни мертва, не сводя с Пустельникова расширенных глаз, но подойти к нему или вставить хотя бы словечко — боялась.

— Ну, все, Пустельников, отправляйтесь за документами, — устало произнес Петр Януарьевич, исчерпав все аргументы. — Вы же не маленький ребенок, чтобы столько времени вас уговаривать.

Но слова оставались словами, не достигали цели — Пустельников поднял голову, как-то странно огляделся вокруг, будто искал и не находил какой-то очень нужный ему предмет. И вдруг быстрым шагом вышел за дверь.

— Мы не успели сообразить, что к чему, ойкнуть, поверите, не успели, как он выскочил в коридор, оттуда — на улицу. Женя метнулась к окну и так крикнула, что у меня похолодела спина. Сразу обожгло: «Наложил на себя руки!» И такое в госпитале случалось. Подумал, а он снова в дверях, тащит впереди себя ящик с песком, противопожарный, пудов на семь-восемь. От испуга у меня волосы дыбом, хочу крикнуть — не могу: нельзя ему тяжести таскать, может кровь хлынуть горлом. От натуги лицо его посинело, глаза, поверите из орбит лезут. А тут еще Женя не выдержала, как закричит. Но Пустельников глазом в ее сторону не повел.

— Гожусь к строевой службе, товарищ военврач? — спрашивает и чуть стоит. — Как по-вашему?

На счастье, Оля вошла. Откуда в ней отыскалось столько спокойствия? Трусиха ведь, плакса, по каждому пустяку ревела, едва в обморок не падала. А здесь ровным голосом, словно ничего не случилось, сказала:

— Поставьте ящик, Пустельников. Опустите на пол там, где стоите. Сделала к нему пару шагов. — Сейчас мы с Женей поможем вам.

Стоило Пустельникову услышать ее голос, как он мигом преобразился покорно опустил ящик и так на Олю посмотрел, что Петру Януарьевичу стало не по себе, а Женя опрометью выбежала из комнаты.