Черная Ганьча. Вьюга

Ни с кем не попрощавшись, Пустельников на следующий день уехал из госпиталя.

Вскоре и Женя отпросилась на фронт.

В соседней комнате стрекотала швейная машинка, часто-часто, с короткими перерывами, — как отдаленная пулеметная дробь, очередями; Петр Януарьевич виновато поглядывал в ту сторону, будто причинил жене сильную боль, словно на его совести лежал непростительный грех. Он разволновался и закурил, теперь не таясь, дым растекался по комнате и, по-видимому, проникал в спаленку через широкую щель между потолком и стеной. Петр Януарьевич не усидел, принялся ходить от двери и обратно к окну, как бы позабыв, что он не один; под ногами скрипели дольки рассохшегося паркета с широкими щелями между ними. Достигая двери, старый доктор всякий раз закрывал ее, но та отворялась сама собой и ржаво скрипела. Казалось, будто паркет настлан недавно, на скорую руку, что дом заселен нетерпеливыми жильцами досрочно, потому что «дышит» паркет и не подогнаны двери. Но это была всего лишь иллюзия. Дом был стар, как и супруги Тайковы; они хранили свое прошлое в потайных закоулках памяти свежим, нетронутым, как хранят самое дорогое, и сейчас, когда волею обстоятельств прошлое обнажилось, оно причинило им боль.

Петр Януарьевич, докурив, пригасил окурок и вышвырнул его за окно, задумчиво склонил седую голову и стоял несколько секунд, размышляя над чем-то и глядя себе под ноги. Со двора проникала зябкая осенняя сырость.

— На редкость чистый был парень, — сказал он вслух о Пустельникове, по всей вероятности, думая непрестанно о нем. — Знаете, я почему-то пребывал в убеждении, что он обязательно прославит себя. — Вдруг пригнулся ко мне. — А ведь он в Олюшку был влюблен. Я это знал давно. — Сказал и предостерегающе приставил палец к губам. — Она до сих пор не догадывается.

Мудрая старость тоже бывает наивной…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Тогда мы Козленкова застали врасплох. Говорить ему было трудно. Небольшого роста, преждевременно поседевший, с одутловатым после тяжелой сердечной болезни лицом, он обернулся к внучонку, лазавшему по полу на ковре, как бы ища у него защиты.

— Лучше я напишу вам, — сказал Филипп Ефимович через силу. — Как смогу, напишу. А сейчас, простите, не готов к такому разговору. Тяжело старое поднимать.

— Ну что ты, Филипп! — вмешалась жена Козленкова, красивая, пышущая здоровьем женщина. — Люди в такую даль ехали. — На ее добром лице появилась просительная улыбка. — Успокойся, поговори. Разве обязательно волноваться?

Филипп Ефимович укоризненно посмотрел на жену.

— Всегда ты…

Она, успокаивая, положила ему на плечо свою руку.

— Просят же. И на улице вон что творится! Завируха. — Поставила стул для меня, мужу придвинула кресло. — А у нас уютно, тепло, никто не мешает.

Бесновалась метель. В окно стучала снежная крупка. На ковре смеялся ребенок. Откуда-то сбоку, из-за стены, слышалась веселая музыка, в соседней квартире, слева, во всю мощь горланило радио, этажом выше грохнулось и разбилось что-то стеклянное — дом жил, пульсировал.

Тихо, на цыпочках вышла жена Филиппа Ефимовича. Он продолжал стоять, упершись рукой в спинку кресла.

— Тогда тоже мело, — сказал он раздумчиво. — Накануне снег выпал, больше метра накидало… Если бы не снег, обернулось бы все по-другому. — Он промолвил это с нескрываемой болью, присел на краешек кресла и сразу вскочил. — В Поторице вы уже побывали?

В Поторице мы еще не были. Когда-то там стояла застава, и все, что относилось к Семену, было связано с этим селом на берегу Западного Буга, с заставой, бывшим помещичьим домом, в котором сейчас помещалась школа, носящая имя Пустельникова, с тремя сестрами, злодейски убитыми незадолго до последнего боя.

— Побывайте раньше в Поторице, — с мягкой непреклонностью попросил Козленков. — Повидайтесь там с Г., может, вам он правду расскажет о сестрах. Ведь он в одном доме с ними находился. И в ту страшную ночь, когда бандеровцы их умертвили, он был на месте. Я не убежден, но… чем черт не шутит, попытайтесь. Кстати, в Поторице живет близкий товарищ Пустельникова Андрей Слива. Его еще прозывают Синим Андреем, бывший мой пограничник. В том бою он тоже участвовал. Правда, он не особенно разговорчив, но вам, может быть, и расскажет — Семена он любил, большими друзьями были. — Так напутствуя нас и провожая из дома, Филипп Ефимович на этот раз от разговора ушел. — Обязательно зайдите в школу, — посоветовал напоследок. — Там хорошие люди, помогут.

Рассказ третий

Раздеться Г. отказался. В куцем полушубке, неуклюже громоздкий, с трудом протиснулся между столов, закрыл узкий проход, простуженно кашлянул, осмотрелся украдкой. И когда после нескольких общих фраз его спросили, помнит ли он историю с убитыми прачками и может ли ответить на некоторые вопросы, относящиеся к гибели девушек, он как-то сморщился одной стороной лица — словно зубы болели.