Черная Ганьча. Вьюга

— А что я мог, пане? — спросил страдальческим голосом. — Вызвали начальники, отдали приказ: «Будешь тут Советскую власть представлять». И весь разговор. До копейки, значит. Будешь — и кончено! Согласия не спрашивали. Время военное, разговоры короткие. Хочу я, не хочу — им дело маленькое, им наплевать, начальникам. Приехали — уехали. А я за войта тут оставайся. А с меня какой войт?.. Писать-читать не умею, крестик заместо фамилии ставлю. Так и так, говорю, панове-товарищи, дайте спокойно дыхать, найдите другого, а я, значит, простой мужик, куда мне в политику? За нее свинцовую галушку схватишь. Начальники слухать не хотели. Печать в зубы бери, на справки всякие ставь. Взял. Ставлю. Крестик пишу. Вечер придет, запрусь в хате, и хоть ты стреляй, хоть режь, хоть жги — не выйду. А то еще куда в другое место ночевать иду, як волк хоронюсь. Так и жил. Вперед себя беду толкаю, абы дальше…

В учительской было тесно, не повернуться. Два шкафа, набитых наглядными пособиями и учебниками, кумачом на лозунги и красками, ученическими тетрадками и еще всякой всячиной, три стола в чернильных пятнах. И посредине он, бывшая власть, на краешке табурета, в поношенном, когда-то коричневом, теперь неопределенного цвета кожухе в заплатах и подшитых кожей кустарных валенках, похожих на бахилы петровских времен. Раскосмаченную голову опустил вниз и редко ее поднимал, пряча глаза за набрякшими стариковскими веками.

Кто-то любопытный дважды подходил к дверям учительской, старик умолкал, выжидая; слышался скрип половиц, осторожные шаги.

— Уши бы вам поотсыхали! — ругнулся и сплюнул наш собеседник. Завсегда вот так: где двое соберутся, третий нос сует — знать ему надо все, хай бы ему ухи позакладало!.. И тогда так водилось, и сейчас бывает не лучше…

Он говорил. Мы молчали. И он умолкал надолго. Его натруженные руки в разбухших венах жили сами по себе, независимо от того, говорил он или молчал: то вдруг сжимались уродливо толстые пальцы с выпуклыми ногтями, то разжимались, и руки падали вниз, с колен, обтянутых ватными брюками.

— Шкода балакать, — как бы очнувшись, ронял он. — Зачем старое вспоминать? Разговорами девок не воскресишь, царство им небесное. Считай, без малого тридцать годочков утекло, убежало с того часу, как их побили.

— Кто их побил?

— Ну, хлопцы.

— Какие хлопцы?

— Что девчат порешили.

— Бандеровцы?

— Кто их разберет? Всякие с оружием ходили. Бандеровцы, бульбовцы, власовцы — мильён. Одни — днем, другие — ночью. И все требуют хлеба, масла, яиц, мяса, одежды. Все — дай, дай.

Опять восково налились кулаки, двумя молотами обрушились на обтянутые ватой колени, усы задергались, как у рассерженного кота.

На молодого прапорщика это не произвело впечатления.

— Не щенят утопили в реке, — сказал он с упреком. — Людей! К тому же женщин! За тридцать лет можно было узнать, кто убийцы.

Старик непроизвольно сжал кулаки.

— Вы что себе думаете, товарищ офицер, и вы, пане?.. Плохо про меня думаете. За побитых девчат на моей совести грех не лежит, вот ни такусенький. — Потянул щепотку пальцев ко лбу, но снова уронил руку, не осенив себя крестным знамением.

— Вас не обвиняют.

— Чи ж я басурман какой или душегуб? Если разбираться, если по справедливости, так те девки сами виноваты, за свою глупость поплатились. Два раза им хлопцы писали предупреждение, по-хорошему упреждали…

— Какие хлопцы?

— …и я сколько раз говорил: «Не искушайте судьбу, девки, бога не гневайте, подобру-поздорову выбирайтесь отсюдова. Раз они вас не хотят тут видеть, уезжайте». Кроме Поторицы, слава Ису, есть хорошие места.

— Кому они здесь мешали?

— Вы, товарищ офицер, чи вникнуть не хочете, чи в самом деле не понимаете… Они же не местные, эти девки. Переселенки из Польши. И отец ихний чистокровный поляк…

— Ну кто же все-таки требовал, чтобы девушки уехали из Поторицы?

— …на бисову маму тому поляку было переселяться? Жил бы в своей Польше. Так нет же, до Львова подался. Только его там и не хватало. А дочек своих тут покинул, в Поторице. Пока те не наскочили…

— Бандеровцы?

— …выбрали момент, когда пограничники сняли с дома охрану, кудысь-то подались по своим пограничным делам. Ну, те, значит, воспользовались моментом. Юлю и Стефу с автоматов прикончили, им легкая смерть досталась. А Милю, горбатенькую, с печи вытащили и того, значит, посекли со злости… Думаю, выбрали момент удачно.

— Подсказали.

— Слава Ису, не я.

В учительской было излишне тепло, кафельная печка дышала жаром; а наш собеседник ежился, тер пальцы о вывернутый наружу шерстью край полушубка.

Прапорщик наклонился к нему:

— Вы хоть выстрелы слышали?

— Спал.

— Так крепко, что не слышали нападения на заставу?

— Не вы первый спрашиваете.

— Целая сотня!.. Мертвого могли разбудить.