Черная Ганьча. Вьюга

— Нет, — возразил Шерстнев. — Это так, для уюта… Капитан воображает, будто рядом жена, сынишка в колыбельке сосет морковку. Тихо потрескивают свечи — не вечер, а благодать… Нет, бойцы, не переломит он меня… хотя и боюсь, что взаправду у меня появится тик…

— Да, брат, туго тебе с ним придется.

— И вам, уважаемые бойцы, и вам — тоже. Этот все возьмет от жизни… и печку и свечку… Только я не ангел.

— Заткнись, дай поспать, — зло крикнул Колесников. — В наряд идти через два часа.

2

За дверью кто-то крался, ступая на цыпочках с половицы на половицу, и они, рассохшиеся, скрипели занудливо, как тупая пила. Суров без труда узнал грузную походку своего старшины и представил себе его в эту минуту усатого, краснолицего от смущения, с выпирающим вперед животом. Потом шаги стихли, и в канцелярию донесся глуховатый бас Холода:

— И чтоб мне тихо було! Дайте отдохнуть капитану. Раньше трех не будить.

Кондрат Степанович напрасно старался — Суров не спал. Истекал первый час ночи, а сна не было ни в одном глазу, хоть ты что делай. Из головы не шла Вера. Память выхватывала то одно, то другое звено из последних недель их супружеской жизни, суматошно разматывая недавнее прошлое со всеми подробностями, и Суров, в темноте жмуря глаза, вспоминал, вспоминал…

Даже когда стало ясно, что Вера не шутит, он еще пробовал ее успокоить, доказывал, что со временем все образуется, она привыкнет к новому месту, найдет себя здесь, и тогда нисколько не пожалеет о переезде с городской заставы сюда, в глухомань, где ближе десяти километров нет даже захудалого магазина.

— Ты расстроена, я понимаю. Но пойми и меня, Верочка, надо же когда-нибудь испытать себя, проверить, на что ты способен. Конечно, здесь не город. На прежней заставе и люди были получше, ты знаешь почему показательное подразделение. А тут они все разные, есть среди них трудные, не спорю. Но многое уже изменилось к лучшему. Ведь не станешь этого отрицать. Значит, не напрасно трудились.

— Как романтично! — съязвила Вера. — Капитан Суров несет свой тяжелый крест с полным сознанием величия собственного поступка.

— Просто исполняю свой долг. Как тысячи других.

Она посмотрела на него, приподняв бровь:

— Какой же долг ты исполняешь? Ты приехал сюда строить школу коммунизма. Ты построил ее? Если видишь хоть какие-нибудь росточки, покажи их мне, слепенькой. Я вижу одно: хаос после твоих опытов, разлад между твоими подчиненными и нашу разрушающуюся семью. Да, да, разрушающуюся!

Суров слушал жену, и сердце полнилось горечью и обидой. Но дал ей высказать наболевшее, надеялся образумить ее, и чем больше она горячилась, тем спокойнее старался быть сам.

— Я вижу это новое в незначительных на вид поступках, в отношении к делу, отношении еще не таком, как бы мне хотелось, но все же лучшем, чем раньше. Если прежде я приглядывался к себе и своим подчиненным с неуверенностью в собственных силах, то теперь ясно знаю: все будет так, как нам хочется. Я очень верю в добро — в нем сила человека. Все сбудется, жена, потерпи. Тебе сейчас тяжело. Но кому легко? Мне, Кондрату Степановичу, солдатам? — Он заметил ее насмешливую, у кого-то заимствованную, не свою улыбку и будто накололся на гвоздь. Но опять же не дал волю чувствам. Знаю, что скажешь.

— Тем лучше. Избавишь от необходимости повторять твой же рассказ. Но позволь спросить: неужели ты не видишь, что ничего не изменилось и ты напрасно тратишь себя? Ведь как встретили в первый день, так и проводят. Скоро забываешь обиды.

Насчет обиды она сказала напрасно. Суров зла не держал, хоть и помнил первую стычку с Шерстневым… В плотной завесе весеннего ливня газик несся вниз с косогора к мостику, где ярился и хлестал поверх настила мутный поток; сдавалось, машину вот-вот подхватит и кинет в овраг, куда с грохотом обрушивалась вода. Но вдруг шофер резко крутнул баранкой, нажал на акселератор, газик взвыл и стремительно развернулся на сто восемьдесят градусов, в момент оказавшись на вспаханной полосе и зарывшись в нее по самые ступицы. Шум вспухшей речушки слился с гулом дождя и воем перегретого двигателя, стоял такой треск, словно черт знает кто брызгал водой на раскаленную сковородку.

Инстинктивно сгорбившись, Суров выскочил на пахоту, под дождь, подпер газик плечом, почувствовал, как его с головы до ног обдало фонтаном холодной грязи, а колеса продолжали вхолостую вертеться с бешеной скоростью. Суров зло сплюнул, вытер лицо и снова плюхнулся на сиденье, приказав заглушить мотор.

— Будем ждать у моря погоды? — спросил, помолчав.

— До заставы рукой подать. Пускай вытаскивают, — ответил солдат. По всему видать, ему не больно хотелось самому идти за подмогой.

Суров закурил, спрятал сигарету в кулак, с силой захлопнул за собой дверцу и шагнул в пронизанную дождем темноту. Щелчок дверного замка прозвучал как последняя брань.