Черная Ганьча. Вьюга

Посадку пересекли в молчании. От границы, гася звезды, полукругом наползала черная туча. Одним концом она заходила в лес, другим охватывала не видный отсюда станционный поселок, погруженный сейчас в темноту.

Тринадцатый сектор был уже близко.

По ту сторону границы взревел паровоз. Эхо катилось над лесом, долго не умолкая. Сурову паровозный гудок напомнил о Вере: в то утро, когда она уезжала, тоже вот так протяжно и немного тоскливо по лесу катилось эхо, и Мишка, не понимая случившегося, восторженно махал на прощанье ручонкой.

Последние недели Суров решительно гнал от себя мысли о Вере, а они, непослушные, назойливо возвращались, приходили незванно-нежданно. Он обрадовался, когда его вдруг окликнули в тишине:

— Товарищ капитан, след!

Колосков, светя фонарем, склонился над отпечатком. Над следом крест-накрест торчали два прутика, воткнутые Шерстневым. И еще два отпечатка Шерстнев накрыл плащом. Эти видны были совершенно отчетливо: крупные, «в елочку», размером сорок четыре.

— Маладэц Шерстынов! — воскликнул Азимов. — Головам думит.

— А то чем же он должен думать? — рассмеялся Мурашко.

— Вай, маладэц! Слэд пылащ адэвал.

— Ну, ты даешь! — рассмеялся и Колосков.

— Канешна, ево маладэц, Шерстынов.

Наивный восторг первогодка на минуту развеселил всех.

Суров сдержал улыбку:

— Ставьте, Колосков, собаку на след. Мурашко, вы прикрываете инструктора. Действуйте.

Колосков размотал поводок, собака с места устремилась вперед, пригнув к земле морду. Мурашко снял с плеча автомат, побежал за старшим сержантом.

Начался поиск по следу.

След уходил в тыл участка, сначала вдоль осушительного канала, затем под прямым углом — налево, в направлении насыпи разобранной узкоколейки старого леспромхоза, что упиралась в шоссейку, не пересекая ее.

Суров задержался, замерил след, записал в блокнот необходимые данные. Азимов стоял рядом, дрожа от нетерпения.

— Бегим, таварищ капитан. Ево догоняй надо, да.

— Как нога?

— Сматри, таварищ капитан!.. Туда сматри, да.

Он всегда вызывает озноб, неживой свет ракеты, с шипением разрывающий темень. Каким бы ты ни был опытным пограничником, в скольких бы ни участвовал схватках, каждый нерв в тебе натянется как струна, и ты бросишься туда, на этот свет, не разбирая дороги, навстречу опасности, на помощь своим…

На другом конце сухого торфянища, за насыпью разобранной узкоколейки, вонзаясь в туман и стремительно его раздвигая, взметнулись в черное небо две зеленые ракеты. И еще одна — красная. Свет опадал и таял в тумане. Темень стала еще плотнее и гуще. У Сурова в глазах прыгали красные искры, зеленая пелена застилала торфянище.

Он бросился в темноту, туда, где недавно погас мертвенный свет, и думал, что случилось неладное: беспорядочные сигналы — о чем они?

4

Если бы тогда не произошло аварии, то знай крути баранку: рейс — туда, рейс — обратно, и кимарь себе потом минуток пятьсот за милую душу. Учеба давалась без особых трудов. За спиной десятилетка, два курса технологического. Как-нибудь политику на «петуха» можно сдать, на четверку определенно. Остальное — что? Немного строевой, немного огневой. Даже иногда интересно. А ребята в автороте — гвозди, штыки ребята, один в одного. Год пролетел как день. И надо же случиться! Нельзя было обгонять лесовоз. Топай теперь своими двоими, ночь в ночь меряй эти самые километры, начиненные романтикой: туда — обратно, туда — обратно, в два конца получается солидненько. Семь часиков отоспал — начинай сначала: строевая, тактическая, противохимическая, противо… Привиделось, что ли? Следы привиделись?..

Шерстнев подсветил фонарем — «елочка». Отчим с самой осени до весны носит теплые, на меху, ботинки с подошвой «в елочку». Драгоценное здоровье бережет товарищ член-корреспондент. Представил себе отчима — грузного животик вперед, голова кверху, — осторожно пробирающегося через границу. Комедия, ей-богу! Как раз на Кабаньих тропах след «в елочку». Кабан в башмачках с узорчатой подошвой! Расскажи ребятам, с хохоту животы надорвут.

На всякий случай, для страховочки, как говорит старшина, посветил вправо, влево, прошел вперед, возвратился назад — ничего, кроме одной этой «елочки». Пошел дальше, к заставе. Мокрый плащ хлестал по резиновым сапогам, роса стекала внутрь голенищ, потому что плащ был короток — чуть пониже колен. В сапогах чавкало. Скорее бы на сухое выйти, на скошенный луг, а там — застава. Каша с салом. Грубоват харч, а ничего, жить можно, калорийный харч. Бутенко шэпэ — швой парень, миску доверху: «Заправляйся, Игорь, добавки дам».

Смешняк парень, наивный селючок, мечтает о нарушителе. Шерстнев представил себя в роли Бутенко: повар, грезящий о подвиге. Прямо смех. Перед Лизкой показаться бы с медалью на груди. С серебряной медалью на зеленой ленточке!.. Который раз на ум приходит Лизка! Ничего особенного, девчонка как девчонка, рыжа, веснушчата, не в меру серьезна. И город не любит. Ей здесь нравится, на границе: дочь старшины. Холодная Лизка — он так ее однажды назвал.

— Неостроумно, — отрезала Лизка.