Черная камея

И все же я с самого начала знал, что моя мать была хорошей певицей, – так говорили Обитатели Флигеля, это подтверждали Жасмин и Маленькая Ида, и даже Большая Рамона с ними соглашалась. По правде говоря, мне и самому нравилось ее пение, и когда я играл во дворе, то украдкой, чтобы не видел Папашка, подбирался поближе к гаражу и слушал, как Пэтси подвывает под аккомпанемент своего ансамбля. Только вот приходилось мириться с бесконечной чередой молодых людей, тянувшихся на задний двор, – гитаристов и ударников. Я знал, что Папашка их всех ненавидит.

Иногда Гоблин начинал приплясывать под музыку Пэтси, и, как случается со многими духами, танец его захватывал: он раскачивался из стороны в сторону, смешно и глупо жестикулируя руками, и откалывал такие коленца, на которые не способен ни один мальчик из плоти и крови. Он словно превращался в кеглю, которая пошатывается, но никак не может упасть, и я тогда чуть не умирал со смеху, глядя на его трюки.

Я тоже пристрастился к этим танцам и, как его единственный партнер, пытался копировать все па. А когда Пэтси выходила из гаража перекурить и замечала меня, то всякий раз кидалась ко мне, как коршун, и осыпала поцелуями, причитая при этом: "И все же ты чертовски милый парнишка". Она как-то странно произносила эту фразу, словно соглашаясь со своим противником в споре, но ведь никто ей и не возражал, разве что этот спор она вела сама с собой.

Кажется, я считал ее своей двоюродной сестрой, и так продолжалось дотех пор, пока шумные стычки Пэтси и Папашки не раскрыли мне глаза.

Причиной жарких ссор между ними были финансовые проблемы. Папашка отказывался снабжать Пэтси деньгами, хотя, как я теперь знаю, в семье их всегда было полно. Но Папашка заставлял Пэтси буквально выколачивать из него каждый пятицентовик. Насколько я понимаю, Папашка отказывался вкладывать в нее средства как в певицу. Иногда их ссоры доводили меня до слез.

Однажды, когда я сидел за своим детским столиком в кухне вместе с Гоблином, а Пэтси и Папашка затеяли очередное сражение, Гоблин взял мою руку, в которой был зажат карандаш, и вывел одно слово: "плохо". Я был рад тому, что написал он это совершенно правильно. А потом он придвинулся ко мне совсем близко и попытался обнять одной рукой, но в те дни его тело еще не было гибким. Я понимал, что он хочет утешить меня. Гоблин так старался, что стал невидимым, но я все равно чувствовал, как он прижимается к моему левому боку.

В иные дни, когда Пэтси сражалась за деньги, Гоблин тянул меня из комнаты, и ему не приходилось прилагать для этого много усилий. Мы с ним бежали наверх, в детскую, куда не доносился шум ссоры. Он мог подниматься по ступеням со мной, а то вдруг исчезал и появлялся вновь уже на верхней площадке лестницы.

Во время ссор в кухне Милочка из-за своего смирения не смела противоречить Папашке, но время от времени подкидывала дочери деньжонок. Я видел это, а Пэтси каждый раз осыпала Милочку поцелуями и без конца приговаривала:

"Мамочка, даже не знаю, что бы я без тебя делала".

Потом она отправлялась в город на заднем сиденье чьего-либо мотоцикла или на собственной машине – видавшем виды ободранном фургончике, на обоих бортах которого краской из баллончика было выведено: "Пэтси Блэквуд". Тогда в течение по меньшей мере трех дней мы не видели Пэтси и в студии царила тишина.

Одним ужасным вечером я впервые осознал, что Пэтси приходится мне гораздо более близкой родственницей, чем я предполагал прежде. Она и Папашка кричали друг на друга во все горло, и в какой-то момент он вдруг заявил:

"Ты не любишь Квинна".

А после добавил:

"Ты не любишь собственного мальчика. Будь ты хорошей матерью, в этом доме никто и никогда не услышал бы ни о каком Гоблине. Ему не был бы нужен какой-то там Гоблин".

В ту же секунду я понял, что это правда, что Пэтси – моя мать. Слова Папашки прочно засели в памяти, вызвав какие-то смутные чувства, и меня вдруг разобрало любопытство: мне нестерпимо захотелось расспросить деда, выяснить, что он имел в виду. А еще от мысли, что Пэтси меня не любит, боль пронзила грудь и живот, хотя до этой минуты мне, скорее всего, было все равно.

"Ты никудышная мать, вот ты кто, да к тому же шваль!" – тем временем продолжал вопить Папашка.

И тогда Пэтси схватила большой нож и набросилась на Папашку, но он одной рукой зажал оба ее запястья. Нож упал на пол. Пэтси в бешенстве заявила отцу, что ненавидит его и если бы смогла, то убила бы, что отныне ему лучше бы держать ухо востро и что это не она, а он не любит собственного ребенка.

Из того, что было потом, помню только, что оказался на дворе, возле флигеля, из окон которого лил свет, а Пэтси сидела в деревянном кресле-качалке перед распахнутой дверью гаража-студии и плакала. Я подошел к ней и поцеловал в щеку, и тогда она повернулась ко мне и крепко обняла. Я чувствовал, что Гоблин пытается утянуть меня в сторону, но не хотел отходить от Пэтси, не хотел, чтобы она чувствовала себя такой несчастной. Я велел Гоблину поцеловать Пэтси.