Черная карта судьбы

Да, тело его стало покорным, однако душа рвалась на волю, и даже если его удалось совершенно спокойно на «жигуленке» Сергеева (Люсьена подумала, что и ей пора купить машину, но, конечно, не такое куцее уродство, или, не дай бог, «Москвич», а просторную «Волгу»!) доставить в больницу и даже не привлекая внимания сторожа и дежурного санитара (тратить силы еще и на их «убеждение» Люсьене сейчас было бы ни к чему), то, чтобы проникнуть в его сознание, в его воспоминания, пришлось в буквальном смысле попотеть. Тополев закрывался пусть неумело, но яростно, однако и Люсьена не собиралась сдаваться. Прежде всего, конечно, потому, что через Тополева-младшего она могла проникнуть в детские воспоминания и узнать о судьбе тела своего отца, а главное — удовольствие сломать сопротивляющуюся личность. Поэтому она пустила в ход такие средства, которые не расслабляли Тополева, а заставляли его испытывать боль.

Руки и ноги его дергались самопроизвольно, как на шарнирах, по всему телу шли мощные судороги, от которых он сначала упал на живот, а потом перекатился на спину так, что голова соединилась с пятками. Он катался по полу, вываливая язык, черный и распухший от того, что Тополев то и дело прикусывал его… Галлюцинации терзали его — самые страшные воспоминания прошлого: Люсьена умело направляла их к моргу, к его страшным постояльцам, однако Тополев снова поразил ее силой духа — он внезапно вырвался из страшных наваждений, уставился в глаза Люсьены выкачанными, полными страдания глазами и крикнул:

— За что? Что ты со мной делаешь? За что?!

Люсьене захотелось сказать ему, что все могло бы обойтись «малой кровью», если бы он не заартачился с самого начала, встретился бы с ней и открыл то, что ей было нужно, однако ей захотелось поиздеваться над ним еще сильней, поэтому она крикнула:

— Ты меня вполне можешь убить, вот я и спешу убить тебя! Ты червяк бессмысленный, твой удел — терпеть и страдать!

— Кто ты? — с ненавистью прохрипел Тополев.

— Я твоя смерть и мучение! — торжествующе расхохоталась Люсьена, понимая, что одержала победу.

Тополев потерял сознание. Теперь она могла делать с ним все, что угодно, поэтому она прошла путем его детских воспоминаний, но все, до чего добралась, это до образа перепуганного сторожа морга, который на крыльце рассказывает сыну уже известное Люсьене:

«Да пропади оно все пропадом! Ты говоришь, Ванька, чтобы я не пил. А как тут не пить?! Тут не просто выпьешь — тут запьешь! Сроду у меня такого беспокойного покойника не было…» И так далее.

Однако при фамилии Всеславского вдруг всплыло еще одно тайное, вовсе уж спрятанное в глубины памяти Тополева воспоминание о том, как Всеславский и Тополев-старший пьянствовали в морге — уже позднее, не меньше чем с десяток лет спустя после того, как туда попал труп Павла Меца. При этом Люсьена смогла увидеть лицо патологоанатома Василия Николаевича Всеславского. Оно хранило следы давнего и беспробудного пьянства, однако, как ни странно, черты этого лица сохранили прежнюю четкость и безупречность, и все еще прекрасны были черные, пусть и утонувшие в распухших веках глаза, так что Люсьена невольно подумала: да, вот этого мужчину, окажись он лет на четверть века моложе да не спейся так безнадежно, она не прочь была бы прибрать к рукам и даже сделать из него не раба своего, а господина… Пусть и не надолго, пусть это был бы калиф на час, однако ему она могла бы повиноваться! Однако она попыталась вслушаться в то, что говорил Всеславский, и вот что узнала: Всеславский был не только патологоанатомом, но и подготовлял бесхозные (то есть тех покойников, которых не забирали родственники) скелеты к сборке. Все начиналось с мацерации, то есть вымачивания частей тела. В особом подвале, где царила еще более удушливая вонь, чем в анатомическом театре, лежали на отдельных скамьях мертвые тела, а рядом стояли высокие чаны. В них подолгу, года по полтора, мокли части человеческих тел. Когда мясо отделялось от костей, его сжигали, а потом специалисты, в числе которых был и Всеславский, выбеливали кости хлором. Для того чтобы окончательно уничтожить запах, их сушили на солнце и только потом собирали скелет — для того, чтобы отправить его или по кабинетам ученых пособий в Хабаровский медицинский институт или в педагогический, где имелся химико-биологический факультет, или в школы медсестер, которые были не только в Хабаровске, но и в райцентрах края.

— Сам знаешь, Иван Кузьмич, ведь не всякий скелет в дело идет, — бубнил Всеславский, еле ворочая языком. — Я обычно молодые выбираю, а старых на кладбище отправляю. У молодых кость крепче. Да и невесть какие чудеса бывают. Помнишь, может, того покойника, который орал под ножом?

— Как забыть? — содрогнулся Тополев. — Раньше что ни ночь являлся. Теперь пореже снится, однако нет-нет да и подскочу, как увижу его рожу да крик его услышу!