ЧЕРНАЯ КНИГА АРДЫ

Но никто еще не смог сделать инструмента, который пел бы так, как хотелось ему.

И вот теперь…

Корпус был легким и плоским, непривычной формы; узкий гриф прочерчен серебристыми нитями-лучами четырех струн. Он погладил гриф и бережно взял странный, покрытый исчерна-красным лаком инструмент в руки, заметив вдруг, как дрогнули пальцы. Он долго откладывал эту минуту – боялся, что это, новое, не станет, не сможет петь. Правая рука легла на маленькое подобие слабо изогнутого лука из темного дерева с серебристо-черной, слишком широкой для лука тетивой. Он глубоко вздохнул, прикрыл глаза и коснулся струн…

Песня была – о тех, ушедших, которые, как бы горько это ни было, быть может, были ему в чем-то дороже людей… Наверно, потому, что были – первыми. Были – его народом. Были.

…И павшие с неба звезды расцвели черными маками: лишь одного цветка не было среди них. И сбитые птицы черными звездами падали в алмазную пыль…

Он никогда не говорил об этом: что проку? боль не перестанет быть болью, а вина – виной: Бессмертным не дано забывать. Он не умел и не мог плакать по ним, но эта музыка была – как слезы: не вернуть. И ничего, кроме скорби и горькой памяти, не было в ней: ни ненависти, ни гнева. Он играл, не ощущая боли в пальцах, не ощущая ничего, растворившись в этой невероятной музыке…

…Гортхауэр замер на пороге, боясь вздохнуть или пошевелиться. Он был зачарован безумным голосом струн, колдовством песни.

А в ней была звенящая тоска по полету, по ледяному ветру высоты, по распахнутым крыльям – уже-несбыточное, не взлететь…

Он видел только это бледное, отстраненно-вдохновенное лицо в трепетном звездном мерцании – лицо творившего эти мучительно-прекрасные чары, – не чувствуя, что сердце почти останавливается. Он умирал и рождался в этой музыке, взлетавшей ввысь звездной стремительной спиралью, он терял себя – но это не было страшно, ничто уже не было страшно: пусть не выдержит сердце – только бы струна не оборвалась…

Музыка умолкла внезапно на горькой высокой ноте, и тот, кто играл, не открывая глаз, медленно опустился в кресло, бессильно уронил руки. Лицо его было смертельно-бледным, дыхание – почти неслышным, и Гортхауэру вдруг стало страшно того, что – не может остаться в живых создавший такое – ведь это то же, что создать мир… Он смотрел – и не узнавал знакомого лица. Этот человек не был ни его Учителем, ни его Властелином – он был иным, и как назвать его сейчас, Гортхауэр не знал, и даже то, что приходило в голову – шорох-шепот, звон тонких льдинок, шесть приглушенных неуловимых серебряных нот – Тэннаэлиайно, ветер-несущий-песнь-звезд-в-зрячих-ладонях – даже это было – не то. Он хотел подойти – и не мог. Хотел позвать, окликнуть – и не знал, как…

"…Я увидел сердце твое – нет печальней звезды, и пламени нет светлей…

Я увидел сердце твое – и не смею коснуться рук, ибо боль боюсь причинить Сердцу Мира…

Я увидел сердце твое – и в душе моей слов больше нет кроме тех, что сказать посмел -

Я увидел сердце твое…"

Он не видел ни крови на струнах, ни вздрагивающих от непереносимой боли искалеченных рук. Он стоял на пороге и повторял про себя: «Я увидел сердце твое…» – не осознав, в какой момент произнес это вслух.

Сидящий медленно повернулся к нему, не открывая глаз.

«Ортхэннэр…»

Кажется, он тоже не хотел говорить вслух – а может, просто не было сил; обычно они редко говорили мыслями.

«Я… здесь…»

«Ты – слышал?..»

«Я… да, прости… Я не должен был…»

Он заставил себя подойти – и опустился на каменные плиты у ног сидящего, хотя мог сесть рядом.

«Как… ее зовут?»

Он почти неосознанно подумал – она, словно о живом существе, словно о женщине.

«Лаиэллинн».

Песнь, уводящая к звездам? – скорее, Ийэнэллинн, Боль Звезды, ставшая песней…

Тень мысли.

Мысль, похожая на бледную улыбку – в ответ.

«Она умеет и смеяться…»

Не верилось.

«…это я – не могу».

Гортхауэр опустил голову.

«Когда-то умел…»

Окровавленная рука поднялась, словно он хотел коснуться склоненной головы сидевшего у его ног Майя, – и снова бессильно упала.

«Прости».

«Тебе… наверно… надо остаться… одному…»

А хватит ли сил уйти, если…

«Не уходи, Ортхэннэр…»

И – еще два слова, почти неразличимых.

– Повелитель Воинов! – прохрипел человек и рухнул к ногам Гортхауэра. Майя вскочил, инстинктивно стиснув рукоять меча.

– Что?! Что произошло, говори?

– Артаир… и Тавьо… оба… – человек закрыл лицо руками.

Он понял без объяснений.

– Где?

– Я… покажу…

Старшего – Артаира – узнать можно было только по одежде да рыжевато-золотым волосам: удар меча рассек лицо. На лице младшего навсегда застыло выражение растерянности, боли и какой-то детской обиды; две стрелы с зеленым оперением пронзили тело – под ключицей и в сердце. Гортхауэр осторожно, словно боясь причинить боль, извлек одну из раны.

– Бараир, – ровно и страшно прозвучал его голос.

Эти двое были его учениками, и Тавьо лишь готовился принять меч воина. Когда гибнет воин – с этим можно примириться; но этот – Великая Тьма, еще совсем мальчик…

Ученик. «Недолго ты был моим учеником».

Майя поднялся, все еще сжимая в руке стрелу.

– Велль знает?

– Нет, Повелитель.