Черная линия

К концу письма Марк совершенно взмок.

Его руки в перчатках буквально плавились. Он несколько раз переписывал текст, лихорадочно, изо всех сил сжимая ручку. Ему никак не удавался почерк. Но теперь перед ним лежало письмо; настоящее письмо от Элизабет, написанное от руки. Перечитывая его, он отметил патетику, чрезмерную сентиментальность. Может быть, следует еще подумать перед тем, как отправлять его? Нет, он решил оставить все как есть. Это первая, непосредственная реакция. И Реверди должен почувствовать ее спонтанность.

Смеркалось. Был уже шестой час. Марк и не заметил, как прошел день. Он не слышал телефона, не думал о внешнем мире. Теперь, по мере того, как в квартире становилось все темнее, у него нарастало чувство, что его тоже захлестывают черные волны. Он отдавал себе отчет, откуда взялось это неприятное ощущение: на несколько последних часов он действительно перевоплотился в Элизабет.

Кофе, не раздумывая, кофе. Он выбрал итальянскую смесь, достаточно крепкую, включил свой хромированный автомат. Горький запах эспрессо успокоил его. Он с наслаждением предвкушал, как горячий напиток проникнет в нутро и поможет ему вырваться из этого транса.

Он выпил одну порцию, сразу же приготовил вторую. С чашкой в руке снова вернулся к столу, уже успокоившись, и еще раз посмотрел на строчки, написанные рукой несуществующей женщины. Пот просочился через перчатки, оставил следы на листке. Тем лучше: Реверди тоже заметит эту деталь. И представит себе, как нервничала Элизабет. Может, даже решит, что она плакала? Тоже неплохо… Марк вдруг подумал: а не стоит ли надушить и это письмо? Нет! Тут речь идет уже не о соблазнении, а об экстренной помощи.

Он запечатал письмо, надел куртку, нашарил ключи и взял конверт: надо поторапливаться, пока не закрылась почта. Он решил отправить письмо с пометкой «срочное». Пускай это выдает нетерпение корреспондента. Пускай конверт привлечет внимание тюремщиков в Канаре. Ему наплевать. Он не может ждать ответа еще месяц, — если этот ответ вообще придет.

Марк не пошел на улицу Ипполит-Леба. Ему не хотелось наткнуться на Алена. Он предпочел почтовое отделение на улице Сен-Лазар, в южной части Девятого округа. Войдя в помещение, он задержал дыхание. Как и в тот раз, когда отправлял первое письмо, он чувствовал себя так, словно погружался в неизвестность. Но сейчас он преодолевал новый рубеж давления, он опускался в темные ледяные воды.

18

— Gosor kuat sikit![3]

Жак Реверди стоял на коленях под палящим солнцем. Вооружившись железной щеткой и ведерком с жавелевой водой, он пытался стереть нестираемое: следы человеческого пота и жира, оставшиеся на одной из стен, окружавших тюремный двор. Следы, въевшиеся в бетон так же глубоко, как ракушки в камень. Несмотря на все его усилия, они даже не бледнели. Чтобы уничтожить их, следовало бы бурить, дробить, крошить камень отбойным молотком.

Раман смотрел на него сверху вниз. Ноги расставлены, руки сжимают ремень. Он бормотал ругательства сквозь сжатые губы, обещая, что скоро подкрепит свои слова дубинкой.

Реверди оставался безразличным. Его не задевали ни оскорбления, ни физическая боль. Он думал о куске стекла. Слова и удары проходили через него, как свет проходит через стекло. В такие моменты он превращался в призму, разлагавшую спектр собственных реакций, отсекавшую те из них, которые могли бы его ослабить: стыд, боль, страх…

— Celaka punya mat salleh![4]

Удар ноги по ребрам. Кожа горела так, что он едва почувствовал новую боль. Страдание, разлитое в воздухе, смягчило новый удар. Реверди бросил взгляд через плечо. Раман снова принялся отмерять шаги вокруг него. Он сжал зубы, снова взял щетку и мысленно представил себе портрет человека, встречи с которым пытался избежать с момента прибытия в Канару.

Абдалла Мадхубан Раман, пятидесяти двух лет, отец пятерых детей, мусульманин-фундаменталист, настоящая квинтэссенция деспотичности и садизма. Еще в Камбодже Реверди сталкивался с жестокими надзирателями. С охранниками, считавшими грубость неотъемлемой составляющей своей работы. Раман не имел ничего общего с этой умеренной разновидностью тюремщиков. Чужие страдания возбуждали малайца. Он жаждал их. Это был самый настоящий психопат, более опасный, чем все убийцы, содержавшиеся в Канаре, вместе взятые.

Кроме малайской, в его жилах текла и тамильская кровь. На его черном лице выделялся нос с крупными, как у быка, ноздрями. Зрачки были еще чернее лица, в целом же его приплюснутое лицо, изборожденное глубокими морщинами, напоминало лицо австралийского аборигена.

Негодяй был высок — почти метр восемьдесят пять, редкий рост для Малайзии, и, несмотря на жару, постоянно носил темную куртку с галунами, схваченную в талии ремнем, из-под которого ее полы расходились жесткими складками. С ремня свисал целый набор орудий устрашения — пистолет, электрическая дубинка, граната со слезоточивым газом, ключи… Рассказывали, что он выбил одному заключенному глаз ключом от последней двери — той, что вела на волю.