Черная месса

Дома Эрна заперлась в своей комнате. Хуго не прочел ни строчки. Он сидел за широкой партой и размышлял. То, что Титтель был негодяем и преследовал какие-то низкие цели, — в этом сомнений не было. Эрна уверяла: «Это неправда». В то, что это и не могло быть правдой, он верил. Какая тяжелая у нее жизнь! Эти взрослые мужчины втянули ее в какой-то заговор, а потом выбросили игрушку своих замыслов, когда больше в ней не нуждались. О чем-то подобном он уже читал. В «секретные переговоры» Целника Хуго уже не верил. Он представлял себе свирепо вздрагивающие усы оберлейтенанта. Конечно, его самого принимали за простака. Разумеется, читал он кое-что о любви и любовном страдании, но «любовь и любовные страдания» были смутно-прекрасны, как закат солнца, как театральный занавес с гениями, венками и обнаженными телами, как совместное пение одетых в мантии людей в опере; эти «любовные страдания» были, и все же их не было. Это непостижимое воспринималось так же, как, например, «мать носила» кого-то «под сердцем» и однажды утром «родила в муках». Раздумывая, Хуго выцарапывал карманным ножом на зеленой плоскости парты, — его дурная привычка, — всякие рунические знаки. Целник оставался Целником. Но Титтелем Эрна была трусливо и подло оскорблена. Похоже, щелкунчик коварно спровоцировал эту сцену. Нет, нет, выглядело скорее так, будто в дьявольском поведении Титтеля скрывались гнусные намерения. Кто мог бы выяснить их? Должен ли он, Хуго, просить родителей спасти Эрну от грозящего ей бесчестия? Господи, это же невозможно! Почему он не мог поговорить с ней об этих вещах? Почему горло его сковывали стыд и волнение? Никогда не произнесет он ни слова. Но она ведь тоже молчала. Нет, сегодня она застонала. Отчаянный вырвался вопль: хоть в воду бросайся! Хуго вспомнил несчастную любовь классических героинь, о которых читал. Ах, эти героини говорили божественными стихами, и фимиам необыкновенных слов окутывал голые факты их судьбы, придавая им ценность. До сих пор Хуго нравилась расплывчатость выражений. Можно было следить, грезя наяву, за шествующими словами, как за тянущимися облаками. Теперь же все ему казалось облаками и паром. Будто раз за разом взбираешься по усеянному окатышами склону (воспоминание детства) и скользишь обратно. Правда все время отступала. Мальчику чудилось, будто нос и уши у него заткнуты толстыми кусками ваты. Впервые он физически ощущал отчаяние, вызванное нехваткой знания. Это ведь что-то ужасное, раз Эрна хотела утопиться! Броситься в море, в океан с высокой скалы, в белом одеянии, как Сафо, — это еще можно понять. Но бурая здешняя речушка, вспухшая, противная вода, в которой возникают эпидемии тифа! Ох, все — пыль и облака! Школьная парта окружала Хуго тесным кольцом, сжимала со всех четырех сторон, как застенок, как подземелье пыток, как само детство. Обладать недоделанным телом, над которым все (особенно папа) сочувственно посмеиваются, телом, что растет по ночам незаметно для других! И все знать, все уже пережить, все нести в себе, и все-таки в этом могучем изобилии ничего не понимать, совсем ничего! Жить дома рядом с Эрной, ежедневно отдавать свое тело для мытья, прислушиваться ночью к шагам босых женских ног, и все-таки оставаться вечно чужим ей, никогда не узнать о ней правду, о боже, почему?

Когда Хуго проснулся на следующее утро, фрейлейн Тапперт стояла уже в комнате, полностью одетая. Мальчику пришло в голову, что она изменилась, даже кажется некрасивой. Глаза и щеки распухли, она не пахла свежестью, как обычно, и ни взгляда не бросила на Хуго. Она торопила его — чего раньше не делала — быстрее вставать и одеваться. Вдруг она сказала, словно это невиннейшая вещь:

— Мне нужно зайти сегодня на минутку домой. Ты ведь пойдешь со мной, Хуго? Только никому не рассказывай! Хорошо?