Черная месса

Еще совсем недавно жил в одной северной стране человек, всюду известный своим ораторским искусством. Он обладал большим авторитетом в политической и общественной жизни, так как дар его был настолько таинствен и действен, что он и его приемы красноречия затмили, оставив в тени, и современных ему мастеров, и его великих предшественников. Казалось, страх был ему неведом, он не боялся ни королей, ни издателей газет; не состоя ни в какой партии, он, как источник высшей справедливости, защищал одну против другой, а в большинстве случаев с высокой своей колесницы набрасывался на каждую из них. Наконец он стал единственным безусловным арбитром в стране, таким независимым, неподкупным и беспристрастным, как сама истина и сама добродетель. Поскольку, однако, правда и благочестие еще не вредят делам мира сего, великий оратор, неумолимый моралист и неприступный правдолюбец в некотором смысле вошел в моду. Зашло это настолько далеко, что жены сраженных его красноречием королей, генералов и газетных магнатов тащили и мужей своих на рыночную площадь к его ораторской трибуне. Эти могущественные люди благосклонно выслушивали бушевавшие раскаты грома его речей с таким видом, будто все это их не касается, а в заключение сожалели, что такая сила, энергия и напор из-за его упрямства и самоуверенности расточаются без толку, вместо того чтобы оживить и воодушевить какое-нибудь благое и полезное предприятие. Каким бы великим человеком он ни был, как ни беспредельна была его слава, — не обладая властью в делах государственных, он лишь нес слова утешения и покровительствовал молодым, благородным и чистым людям, для которых статуя богини правосудия еще не проржавела насквозь и не была завешена покровом самодовольной пошлости. С ним происходило то, что бывает в конечном счете со всеми духовно богатыми людьми его уровня.

Если этот бесстрашный, изумительный, прославленный оратор своими обличениями, резкостью, горечью и насмешкой, надменностью, требовательностью, бескрайней безнадежностью и отчаянием обращался ко всему человечеству, то душа его обладала одним свойством, которое именно своей противоположностью обычной жесткости и непримиримости наполняло его приверженцев умилением и благоговейным восхищением. Он любил животных. То есть никто не видел, чтобы он гулял с собакой; самые смелые и въедливые, отважившись подступиться к его старому слуге, узнали даже, что в доме никогда не было собаки. Верхом на лошади его тоже не видели, и когда он, отгороженный от мира множеством запертых дверей, выходил наконец на улицу, то, казалось, и люди, и животные, которых он не удостаивал взглядом, в одинаковой степени разделяли его слепое презрение. Все это, однако, мало огорчало его верных друзей.

Если он и показывался среди них и общался с ними, они покидали его на пороге храма и оставались во дворе. Ведь за этим порогом начиналось пространство, где все виделось, воспринималось и делалось великим, приукрашенная пошлость оставалась за барьером, в то время как угнетенные и бесправные создания Божий бросались на колени перед троном гения и обвиняли. Среди этих обличителей можно было найти и невинных животных.

Существовало как бы тайное соглашение между ним и его апостолами — хранить в неприкосновенности и не разглашать секреты его частной жизни. Если он в течение целого дня находился среди друзей, то казалось вполне естественным, что, как Илия, он внезапно от них ускользал, и никто не смотрел ему вслед.

Только толпа ничтожных и мстительных людей пыталась выследить человеческие слабости и потребности мастера — отчасти ради сладости клеветы, отчасти чтобы утешиться: мол, даже он — свинья. Ведь убежденность в этом — единственная связь с великим человеком, благодаря которой чернь способна его выносить.

Так и жил он, ненавязчиво-величаво сидя с учениками и старцами за общим столом, и ежечасно, днями и вечерами, кровь и плоть его, казалось, радостно и беспрерывно причащались. Спутники его молчали, он же учил, но не расхожим вещам и сравнениям, а с неслыханной проницательностью исследуя личность и события жизни, их истинность и содержательность. С беспристрастной справедливостью приводил он основания за и против своих воззрений, отвергал собственные инстинкты, чтобы отчетливо говорить о самом существенном, был не столько судьей, сколько самим безупречным правосудием, и где только можно было проявить добро и милость — там он давал им все права, а если, увы, для представленной личности или события границы великодушия оказывались слишком узки (так и случалось обычно), — тогда рушились, цепляясь друг за друга, все доводы защиты, и обвиняемые становились осужденными еще до произнесения приговора.

Таким образом, действовало в некой точке мира абсолютное, вечно произрастающее правосудие, и было бы это для некоторых отчаявшихся и в мрачной тоске отходящих в мир иной (если б только они о том знали) большим утешением и упованием.