Черная месса

Я встал так рано, чтобы сохранить этот сон, все дальше и дальше от меня уходящий. Сможет ли кто-нибудь пережить вместе со мной то чувство, которое даже мне едва удается нащупать?

Сначала мне снится, что я иду по мосту вместе с другом. Кто этот друг — уже невозможно вспомнить; даже во сне я, вероятно, этого не знал. Все-таки он был не незнакомым мне человеком, а тем, кого называют другом в самом широком смысле этого слова. Теперь, когда его образ полностью распался, мне даже кажется, что он был моим другом, лишь пока я спал. Впрочем, я могу ошибаться. Отрывочные впечатления о деталях его одежды, о его жестах и походке заставляют меня предположить, что я заблуждаюсь.

Шагая по мосту, мы разговариваем. Кажется, он говорит что-то о визите, который мы собираемся нанести. Во всяком случае, я знаю, что у моей прогулки есть цель и что идем мы в одну из известных мне частей города.

Ночь. (Это происходит ночью, или ночь наступает внезапно.) Улицы безлюдны, и газовые фонари (газовые фонари!) горят почти на пределе, бледными огоньками, что похожи на листочки клена. Мы подходим к довольно большому обычному городскому многоквартирному дому, построенному или отремонтированному в 1875 или 1880 году, стоящему на широкой улице и вообще-то хорошо мне знакомому.

С этого момента мне становится ясно, что навестить мы собираемся Льва Толстого. Сообщил ли мне об этом мой попутчик заранее — не знаю. По крайней мере, поскольку мы стоим перед этим многоэтажным, узким, с налипшей на стенах пылью, домом, я понимаю, что мы намерены посетить Толстого. То, что сейчас глубокая ночь, что фонари горят совсем бледно, что мы стоим пред обычным домом обычной улицы, — все это меня не смущает. Моя душа полна чистоты, невинной, почти детской.

Мы уже перед входной дверью. На ней — с каждой стороны — тонкое длинное оконное стекло. Мой попутчик звонит или стучит. Я всматриваюсь в темную прихожую. Внезапно появляется маленький огонек, который очень медленно приближается и увеличивается. Наконец дверь неспешно, с усилием, открывается. Мы входим. Перед нами — старик, без сомнения — Толстой. Борода его — не белая, а матово-бесцветная, — немного загнута кверху, поскольку голова опущена на грудь. Глаза полузакрыты. Они небольшие, вовсе не мужицкие. Он бесконечно уставший, одет в некое подобие коричневого кафтана или монашеской рясы. В дрожащей руке старик держит слюдяной фонарь[102], в котором тускло поблескивает огонек.

Я сразу понимаю, что этот старик — Толстой, я глубоко подавлен и растерян оттого, что мы в столь поздний час нарушили сон старца, который молча смотрит на нас из-под опущенных век.

Не знаю, поздоровался ли мой друг, но мне показалось, что обращается он со стариком крайне непочтительно. Эти двое могут быть посвящены в тайну, глубокую тайну, которая делает излишними всякие общепринятые формы общения, какие-либо приветствия или поклоны.

Кажется, мой попутчик вызывающе говорит Толстому: «Идите впереди!»; во всяком случае, я слышу задыхающийся, простуженный голос старика, который кивает мне и шепчет: «Проходите только вы!»; при этом на душе у меня так, что хочется сжать рукой колотящееся сердце, с закрытыми глазами молить о прощении и, поскольку святотатства уже ничем не исправишь, быстрее скрыться. В колеблющемся свете я спешу за этой фигурой. Коридор довольно узок. У стены стоят несколько ящиков; я знаю, что в соседнем доме находится фабрика золотых изделий.

Мы уже на лестнице. Когда я касаюсь рукой деревянных перил, вспоминаются детские годы.

Старик медленно поднимается со ступеньки на ступеньку, иногда свободной рукой сжимая колено. Мы следуем за ним, тоже чувствуя усталость в ногах.

На третьем этаже — дверь в квартиру. Толстой ждет, пока мы войдем, еле глядя на нас сквозь опущенные веки. Я мучительно смущен, ведь мы здесь — нежданные гости.

Комната оказывается обычной мещанской гостиной 80-х или 90-х годов. Плюшевая мебель, несколько неудобных кресел из жестких стеблей тростника, пестрые вышитые покрывала, кресло-качалка, карточный столик; вдоль стен — этажерки со всевозможными вазами, застекленный книжный шкаф, кабинетный рояль. Толстой усаживается в одно из этих нелепых камышовых кресел. Не знаю почему, но мне кажется, что это душераздирающе.

Я сажусь тоже и цепенею, не зная, как лучше всего обратиться к старику. «Простите меня, простите, мне так горько, что мы помешали вам спать. А вы были настолько добры, что пошли открыть нам дверь... Как вы добры!»

Тут старик впервые широко открывает глаза и смотрит на меня отсутствующим и все же изучающим взглядом. На его лице — неописуемая усталость. Борода растет из глубоких ущелий бакенбард. Глаза крошечные, и веки кажутся для них слишком большими. Они смыкаются и вновь с усилием распахиваются — в ритме скорби.