Черная молния вечности (сборник)

«Хорошо было Ленину – не курил. А тут!.. Волком завоешь, не то что закуришь! Он-то думал, что дураков в России запасено на тысячу лет, а теперь с горечью убедился – ошибся, ибо сей запас рассчитан на более протяженные сроки. А в те времена всего на тысячу лет рассчитывал… И о нацвопросе особенно не задумывался, не первоочередным он тогда был, не первоочередным… А вот Ленин отчего-то вдруг зациклился на нацвопросе – и, если честно, его завёл, вдохновил на все эти статьи по нацвопросу, как будто знал, что всего через девять лет будем СССР создавать. Это, конечно, не раки из германских генштабов, это прозрение в чистом виде. Но от Бога ли прозрение? Неизвестно. Он и сам по сегодня ничего не знает, а у Ильича уже не спросишь, молчит себе в мавзолее. Обидчиво молчит. Все за Крупскую свою обижается, нашел из-за чего обижаться… Я-то ни за что не обижаюсь… Не успеешь оглянуться – и за компанию с ним молчать придется. Будем лежать бок о бок в гробовинах – и кто кого перемолчит? С большевистским молчанием, дорогие братья и сестры!..»

Сталин нахмурился, сел за стол, расстелил перед собой вчерашнюю «Правду» с собственным портретом на первой полосе – и с решительной неприязнью стал набивать над газетой трубку. Легко обмял табак, ссыпал просыпавшееся крошево обратно в коробку и аккуратно сложил газету, но вовнутрь первой полосой, дабы собственное державное лицо на фотографии не отвлекало и не мрачило сознание лишними, совершенно бесполезными мыслями. И уже потянулся за спичками, но пересилил себя и отложил трубку в сторону:

«Ничего, потерплю до завтрака… Бог терпел и нам велел. Терпели же они друг друга в последние годы. Терпели! А поначалу почти сдружились. Назло всей швали… Да, не прост, не прост был господин Ульянов. Втихаря с Муссолини якшался. В Швейцарии горным воздухом дышал с этим итальяшкой опереточным, а мне молчок. Прост, видите ли, как правда! Прямо почти Господь. Кто выдумал эту глупость? Оглобля окающая – вислоусый Горький!.. Тоже мне пролетарский писатель. Писарь масонский! Расписал ужасы рабочей жизни в своем романе. Тьфу!.. Ужасы… Водку пьют в кабаках, в костюмах при часах на гармошках шпарят, а потом, с жиру обесившись, в революцию лезут. Нам бы сейчас тот уровень жизни!.. Неубедительная литература, не зря Ленин над ним посмеивался. Нет правды и литературы нет, на Сталинскую премию третьей степени не потянет…

А господин Ульянов, ох как был не прост! И не было в нем правды, и Бога в нем не было… Конечно, не отец Лжи, но уж сынок – точно. А езжайте-ка, милый Коба, в Вену – и поосновательней поизучайте нацвопрос у Габсбургов. Заодно поразвлечётесь и Штрауса послушаете, хотя лучше Моцарта… Архиважное дело! А „Зиночка с Бронштейном вам помогут…“ У него все было архиважно! Но по делу архиважно. Жаль – в бабенках неосмотрительно запутался, оттого и суматошничал чрез меру.

Но толк в бабах знал, непонятно только – откуда эту идиотку базедовую откопал. Пришлось потом с вдовицей чертовой помаяться, пока не пригрозил вместо нее подыскать другую на роль вдовы Ленина. А в нацвопросе Ильич лихо отыгрался на нем в 22-м году. Великодержавным Держимордой обозвал!.. Сам перед образованием СССР науськивал: „Не церемоньтесь, Коба! Без лишних сантиментов! Пока есть государство, есть и насилие. Вам, как знатоку имперских окраин, карты в руку. Не стесняйтесь, применяйте к этим закавказцам самые крайние меры!“ Он тогда без крайних мер обошелся, ну дал кому-то по морде – и все… И – на тебе! – тут же окрестил Ильич „великодержавным Держимордой“! Скорее унтер Пришибеев! Кстати, истинный государственник этот Пришибеев… Но окарикатуренный до безобразия… Жаль… Однако после этого случая он уже никому не позволял сваливать на себя чужие грехи, и господину Ульянову не позволял. Напрасно он желчью брызгал в своих записочках из Горок. Облапошили его соратнички… Они б еще раньше на тот свет отправили господина Ульянова, ежели бы не он. Как говорится: мавр сделал свое дело… А он Ульянова все-таки жалел, было дело… А вот про Муссолини утаил, хитрец! А зря утаил! Впрочем, где теперь этот паяц римский? Повисел вниз головой на фонаре – и зарыт где-нибудь в помойной яме. Наверное, не думал не гадал о таком конце? Да мало ли кто не гадал, не думал… Этот берлинский оборотень тоже вряд ли что ведал, хотя доносили верные люди, что ему огонь снится. Ну что ж, правильные были сны, надо было бы к ним прислушаться. Но кто может слышать все в мире сем?! Никто! И никто ничего не знает. А жаль, что никто, ничего…»

Но собственный тяжелый сон не покидал душу, гнал, громоздил мысли друг на друга, как неверный, порывный ветер пасмурные, плескучие волны. И из темных, бездонных колодцев прошлого всплывали неподъемные черные квадраты и, подобно огромным черным плотам, болтались в мертвой зыби воспоминаний.