Чёрная обезьяна

Больница была бедна, но не более, чем все остальные больницы. Располагалась она на неприметной улочке, в тенистом и кустистом ее закутке, входом служил старообразный какой-то флигелек, стены были синими, в щербинах, пол линолеумный, в дырках, окна грязные, в решетках, столовая прокисшая и будто бы с легким жирком на столах и стенах, в ванных хранился картофель, своими усами все время напоминавший мне какого-то Вильгельма.

У главврача была фамилия Рагарин, выговаривать ее было противно, всякий раз я боялся, что меня вырвет. Но, может, это посещение столовой никак не отпускало. В остальном главврач был очень приятный и тактичный тип, да и звали его Дмитрий Иванович – в больничных стенах такое имя звучало строго, просто, со вкусом.

Ходил Дмитрий Иванович по коридору быстро, но неслышно, старался быть незаметным, чаще всего это у него получалось.

Как сейчас помню: иду, трогая больничные стены, вдруг слышу неподалеку его голос, но пока оборачиваюсь, чувствуя резкое «ёк! ёк!» в мозгу, он уже пропадает за поворотом или в какой-то палате – только пола белого халата махнула, и все.

Через неделю я обнаружил в себе тихую страсть почаще попадаться доктору на глаза. Если мне это удавалось, я всё время сдерживал желание как-то поособенному подмигнуть ему, давая понять, что мы с ним тут самые нормальные среди психов и должны друг друга оценить. Хотелось еще при этом негромко сострить, но шутка ускользала... про что вот, про что сказать? «Вы заглядывали в глаза этим разноглазым?..» или про Вильгельма в ванной?.. про то, что фамилия Рагарин похожа на рвотный рефлекс?.. не то, нет.

Так ничего и не получалось, да и сам Рагарин, похоже, не стремился к частому общению с больными. Однако его несуетность, невозмутимость и какое-то время казавшаяся почти изящной незаметность зачаровывали меня всё больше. Непонятно почему, но с каждым днем я, помимо собственной воли, стал наделять его все новыми необычными качествами: явилась уверенность, что это замечательно остроумный, склонный к парадоксальному мышлению, тонко чувствующий, втайне страстный, но ведущий аскетичный образ жизни человек.

Через неделю во время обхода я попросил его об отдельном приеме, он, чуть сморщив лоб, велел зайти после обеда.

– Вы совершенно здоровый человек, – заговорил он первым, едва я вошел.

Я с улыбкой кивнул, как будто он сделал мне отличный комплимент.

– Вам нужен какой-нибудь диагноз... вроде посттравматического орахноидита... И долечитесь в травме. Это решит ваши проблемы.

– Да у меня нет никаких проблем, – несколько невпопад влез в разговор я, перебирая пальцами шершавые следы от удара на голове.

– Ну как?.. – сказал он тихо. – Вам нужно избежать службы в армии, и я объясняю вам... – начал он терпеливо, тем тоном, которым разговаривают с глупыми пациентами или с нелюбимой женой.

– Слушайте, – перебил его я. – Вы здесь многое уже видели. Людей на грани рассудка, за этой гранью...

Дмитрий Иванович смотрел на меня просто и мягко, мне это показалось одобряющим.

– Вы сами для себя решили что-нибудь, глядя на все это? – заторопился я с вопросами. – Где кончается рассудок и начинается сумасшествие? Что более органично человеческой природе – смирение или буйство? И когда смирение из святого человека делает опустившееся ничтожество? И когда буйство делает из национального героя припадочного психопата?

Главврач разговаривал со мной некоторое время.

Вскоре мне стало понятно, что у него нет в голове ни одной отвлеченной мысли. И никогда не было.

Велемирский недобиток лежал в отдельной палате, весь в капельницах.

Ему было тридцать восемь лет, и двадцать из них он кое-как, с пятое на десятое, отработал водителем.

Таксовал, ругался с хозяином, уходил, потом работал в фирме, ссорился с хозяйкой, уходил, нанимался на перевозку грузов, его кидали с деньгами, уходил, обещая себе, что вернется и всех передушит, не возвращался, никого не душил и только пьяный иногда рассказывал историю, как его кинули, конец повествования всегда комкал, но даже в скомканном виде получалось, что он то ли забрал свои деньги, то ли вот-вот заберет.

Потом опять таксовал, но уже через контору, контора принадлежала горцам, у нового хозяина был большой и розовый язык, мокрый и горячий, как кусок шашлыка, новый хозяин выгнал его за то, что он вышел на работу с похмелья – а он был даже не пьяный, он просто не проспался, потому что лег в три ночи, он в своем подъезде вообще был самый малопьющий – и работа не для бухалова, и нутро, признаться, гнилое, блевал потом всегда, но его все-таки выгнали, и теперь он ненавидел всех горных обезьян, за их языки.

Вскоре подвезло: одноклассник предложил съездить на мордовскую зону, встретить хорошего человека, который откинулся. Одноклассник выписал доверенность на чью-то «буханку», велели к появлению откинувшегося ее насколько возможно разогреть – декабрь был. Хавку в машине заготовили и еще кое-что.