Чёрная обезьяна

Едва я поставил пустой стакан, Слатитцев красивым жестом бросил полотенце в раковину и, побурлыкав вискарём во рту, выпил сам. Кровь из его рта оказалась в бокале, и еще был заметен мазок от губы на стекле. Я отвернулся.

Табуретка остывала, и Слатитцев снова начал меня бесить.

– Знаешь, что мне сказал Шаров? – соврал я.

Слатитцев никак не отреагировал. Время от времени он посасывал кровь из зубов.

– Шаров мне сказал, что все мужчины делятся на три категории: дураки, вахлаки и мудаки.

Слатитцев запустил язык под верхнюю губу и некоторое время сидел так. В его лице появилось что-то обезьянье.

– Ну и что? – спросил он наконец.

– Я вахлак. Это он так считает. Шаров мудак. Это он сам так себя определил. А ты, Слатитцев, – дурак. Это Вэл сказал, не я.

Слатитцев потянулся за бутылкой виски, но по пути раздумал и даже свой стакан отодвинул подальше. Так и не растворившаяся целиком капля его крови качалась там на дне.

Аля не подавала из своей комнаты никаких признаков жизни. Я пытался понять, прислушивается она к нашему разговору или нет.

Слатитцев ощерил зубы – так, что стали заметны его мясные, темно-розовые десны, – и приложил ко рту ладонь. Убрав ото рта руку, долго смотрел на отпечатавшийся кровавый рисунок.

Я попытался вспомнить имя Слатитцева, но не смог. Кажется, Сергей… кажется, он даже представлялся по имени-отчеству при знакомстве, и это было вдвойне противно… но, может быть, все-таки не Сергей?..

Он часто говорил о чем-либо с ужасным апломбом, но мысль, таившаяся внутри, была совсем ничтожной. А когда давал оценку чьей-либо деятельности, за этим скрывались его собственные огромные амбиции, эдакое откормленное самоуважение!..

На многих это производило впечатление. Слатитцева слушали так, как будто за его спиной генеалогическое древо, где на дальних ветках ни много ни мало Рюрики, и сам он во фраке с элегантной тростью, а из-под манжет показываются часы стоимостью в яхту. И никто не замечал его теплых синих трико! Но Аля?..

А что Аля? Что Аля, придурок? Аля чуть шевелит пальцами и с любопытством разглядывает водоросли, вот Аля.

– Слушай, – сказал я, уже не называя Слатитцева по фамилии. – Ты же хорошо знаешь Шарова. Что он такое?

– В твоих понятиях это не объяснишь… – ответил он, вытирая кровавую ладонь другой ладонью и озираясь в поисках полотенца, которое сам же выбросил в раковину, – если в твоем случае вообще уместно говорить о понятиях… Ты же не субъект, ты субстанция. По тебе же мухи ползают! В тебя можно наступить, и тогда всем будет противно, кроме тебя. Потому что ты… Догадался? Я вообще не знаю, зачем ты ему понадобился. Тебя все наделяют смыслом, а в тебе его нет вовсе. И я когда-то наделял, и Аля, как сейчас выяснилось, наделяла, и Милаев, знаю, к тебе отнесся с любопытством… И Шаров туда же, наверное.

– Я же не о себе спросил, – мягко остановил его я.

– А ты думаешь я о тебе? – засмеялся Слатитцев, и у него во рту запрыгали красные зубы. – Чтобы говорить о тебе, надо, чтоб ты – был.

Я допил виски и посмотрел на Слатитцева сквозь дно стакана, как в прицел.

– А вот эти кровавые мальчики – они зачем ему? – спросил я вкрадчиво.

– Да херня это всё, – махнул Слатитцев рукой. – Ты нафантазировал себе всякого про бесчеловечные опыты над младенцами или выведение новой расы… Или что там у тебя еще на… – здесь Слатитцев почти как Алька хохотнул, и я вдруг понял, что этот хохоток она позаимствовала у него. – …на уме! – закончил Слатитцев, в одну секунду перестав улыбаться.

Он встал, нашел свое полотенце в раковине, вытер руки и кинул его на место.

– Это Шаров все придумал для каких-то своих очень незатейливых целей, – сказал он. – Частное любопытство к потайному. Но никакого двойного дна. Даже не надейся.

Надо же, нас соединили.

Всё оказалось так просто.

Может быть, таким же образом позвонить… кому я хочу позвонить? кому-нибудь я хочу позвонить?

– Слушаю тебя, – сказал Шаров приветливо. – Давно надо было повидаться.

Я поискал какое-либо подходящее приветствие или разумный ответ, но привычно растерялся.

– Алло, – повторил Шаров спокойно.

– Да, – наконец сказал я.

– Слушаю, – ответил он, давая понять, что это я звоню ему, а не наоборот.

– Вы мне можете сказать, зачем вам эта вся история… с недоростками? – спросил я, извлекая из себя каждое слово, как намагниченное. Ежесекундно казалось, что любое из них сейчас соскочит с языка, прилипнет к любому, что поблизости, железу, и в телефонную трубку его потом не запихнешь.

Отчего-то было слышно, что Шаров улыбается.

– Я хотел написать книгу о человеке, – сказал он, помолчав.

Некоторое время я смотрел на телефон, потом в стену перед собой.

– Повторите еще раз, не понял, – попросил я.

– Я хотел написать книгу, – повторил Шаров спокойно.

Мы еще помолчали.

– Понимаешь, все, кто писали до сих пор, – у них не было знания о реальной сущности человека, только догадки. Но если достоевское помножить на нейрогенетику? Ты можешь себе представить?

– Книгу? – вдруг неожиданно для самого себя повысил я голос. – Это, блядь, последнее дело – писать книги!