Чёрная обезьяна

Я вдруг точно вспомнил, что девушка сидела там, куда сел он, а я – на место парня угодил.

– Извините, – я поднялся. – Не можете пересесть на мое место?

Он молча передвинулся.

Я упал на лавку, но сразу понял, что ошибся. После девушки тут сидел профессор, все стер уже. Никакой радости.

– Никто вам и не говорил, что недоростки, которыми я занимаюсь, убили кого-то, – сказал профессор. – Вы, кажется, хотели себе придумать какой-нибудь другой ад, взамен собственного? Я тут ни при чем, право слово.

– Но они жестокие, эти недоростки! – почти закричал я. – Вы сами говорили, что они почти чудовища!

– Да ну, – отмахнулся профессор. – Подростковая жестокость, кстати говоря, обычная вещь. Вы в колонии сидели? Нет? А где сидели? В армии были? Ну, примерно одно и то же. Дети вообще безжалостны. Вы, помню, сразу заговорили про новый биологический вид. Господь с вами, ничего этого нет и в помине. Вот сейчас говорят, что призывной возраст надо повышать. Ерундой занимаются! В двадцать пять лет уже никто не будет воевать как в восемнадцать. В Римской империи призывали с семнадцати. И это нормально. Идеальный возраст, чтобы убить и умереть. Лучше еще раньше начинать.

– А зачем вам эти недоростки понадобились вообще? – спросил я, дергая то глазом, то рукой, то лопаткой.

– Да ни за чем. Ну, Шаров что-то там свое искал, черт знает что. Ну, а мы не нашли у них молекулы окситоцина. Ну и что? Не нашли, и хер бы с ней.

Он сделал несколько больших глотков из бутылки.

– Мы ничего не знаем, – вдруг засмеялся профессор; и какое-то время я думал, что меня так смущает, потом догадался: он еще ни разу не смеялся при мне; смех у него был такой, будто кто-то болтал этим самым недопитым коньяком в закрытой бутылке.

– Ничего и ни о чем! – заключил он свой смех.

– Но у вас же специалисты работают, – постарался возмутиться я, по-прежнему дергаясь.

– Специалисты? – спросил профессор, ощерившись в счастливой улыбке. – Вот вы на кого учились?

– Я? Не важно… Ну, допустим… Допустим, на историка.

– Как у вас с историей? Годы правления Ивана III помните?

– …Нет.

– А Генриха IV? Людовика XVI?

– Нет. То есть только примерно.

– Хорошо, у вас на курсе были действительно умные ребята – обладающие безупречным знанием? Или, быть может, у вас были преподаватели, в речах которых даже вы – лентяй и недоучка – не находили кромешных ошибок?

Я пожал плечами: сокурсники мои в основном были добродушные идиоты, преподаватели сплошь и рядом несли катастрофическую ахинею.

– Вы только подумайте, – сказал Платон Анатольевич, – не страшно ли вам идти лечиться, если лечат нас такие же врачи, каким вы стали историком? А представляете вы, кто у нас, например, идет в политику – они вообще непонятно чему учатся! Думаете, они умеют делать то, что они делают? Имеют об этом хоть какое-то представление?

– Послушайте, прекратите! – вдруг закричал я. – Прекратите! Это всё не так! Ну, политики, да, политики, да, но при чем тут вы – вы всю жизнь занимаетесь этими своими молекулами, всю жизнь! Фанатично! Вы должны знать всё!.. Всю жизнь!..

– Всю жизнь, – легко согласился профессор. – И мой сын идиот. И это непоправимо.

– Слушайте, а то, что вы мне рассказывали про детей, захвативших город, – вдруг вспомнил я. – Это что?

– Миф, дешевка, – махнул рукой профессор. – Только необразованный человек вроде вас мог это слушать…

Платон Анатольевич допил остатки коньячка. Щеки его были багровы, а лоб бледен.

Я оставил его на лавке и пошел, почти побежал к реке, потом вдоль реки, всё время хотелось оглянуться, посмотреть, не идет ли за мной кто, но я терпел, терпел, не оглядывался, сутулился, вглядывался в асфальт.

Подумал, что нужно позвонить Милаеву.

Кажется, сразу же забыл об этом, удивляясь, как липко все вокруг, и убегая от этой липкости.

Спустя время вспомнил снова – надо, надо звонить.

Шел и пытался понять, где именно лежит телефон: напрягал ляжки, чтоб он почувствовался, если лежит в кармане брюк, раздумывал, с какой стороны тяжелей рубаха на груди – слева или справа…

Ничего так и не понял, разозлился, полез по всем карманам, нашел, как водится, в последнем, кажется, двадцать пятом по счету, но на самом деле только четвертом.

– А вы… вы что скажете? – спросил я на ходу, задыхаясь.

– В каком смысле? – ответил Милаев иронично.

– У меня есть еще несколько вопросов по поводу всех этих детских африканских дел…

– Вряд ли я смогу вам помочь, – засмеялся Милаев. – Я и в армии не служил.

– Не служили? – я тоже коротко хохотнул, почти как Алька. – Ну ладно… А что у вас там нового на этой детской скотобойне? Как там Сэл и Гер?

– Это нормальная лечебница, – спокойно ответил Милаев. – Мы зашли в час игр. В остальное время там образцовый порядок.

– Тебе что, Шаров позвонил? Или Слатитцев стуканул и наврал что-нибудь? – спросил я раздраженно.

– Никто не звонил, – ответил Милаев. – И ты не звони, парень. А то мы тебя тоже в бокс посадим, журналист. Будем пробы брать с твоего блядского мозга.