Черная Призма

Но тут была и правда, как в самом лучшем вранье. Пакт подразумевал именно это. Неудивительно, что говорили об этом уклончиво и шепотом. Ты взрослеешь, твой ореол разрывается, ты становишься бешеной собакой. Им приходится убивать тебя. Кип помнил, как собаку Корвана укусил енот, а потом у нее пошла пена из пасти. Корван, алькадеса и другие зарядили мушкеты и пошли ее пристрелить. Корван сам вышиб ей мозги. Потом он прятал лицо, и все делали вид, что не замечают его слез. Только через год он смог говорить об этой собаке, но не о ее бешенстве или как ее пристрелил. Здесь было так же. Никто не говорил об Освобождении, поскольку никто не хотел позорить мертвых: «Кип был великим человеком, пока не спятил и не начал пытаться перебить своих друзей. До того времени, как нам пришлось убить его».

Это была жестокая правда. Это не делало ее ложью. Скорее, заставляло поверить, что это правда.

Но никто в толпе не хотел признавать ее. Они хотели обвинить кого-то в смерти своих родителей. Они не хотели умирать. Они могли кутать правду в какое-то священное дерьмо, но Кип видел сквозь эту завесу. Эти люди были убийцами. Гэвин был хорошим человеком. Великим человеком, великаном среди пигмеев. Так что ему приходилось совершать жестокие поступки. Великим людям приходится делать трудный выбор, чтобы все остальные могли выжить. Ему приходилось заставлять людей выполнять Пакт, так что с того? Все клялись поддерживать его. Все знали, в чем клянутся. Здесь не было ни тайны, ни обмана. Они заключали сделку, и она им нравилась, пока не наступало время расплачиваться.

Эти люди были трусами, клятвопреступниками, сволочью.

Я должен выбраться отсюда.

Он обернулся и увидел женщину, которую здесь ожидал увидеть в последнюю очередь.

– Илитийская клепсидра говорит, что это самая краткая ночь в году, – сказала с порога Фелия Гайл. – Но для тебя она всегда была самой долгой.

Гэвин, побледнев, как пепел, поднял на нее взгляд.

– Я не ждал тебя до рассвета.

Она улыбнулась:

– Тут случилось небольшое нарушение порядка. Баз Простец вклинился раньше, чем ему было положено. Некоторые ушли еще до конца. – Она пожала плечами.

Ушли? Значит, уже знают. Все рассыпается. Может, так и лучше. Я убью свою мать сейчас, и ей не придется видеть, как все рухнет.

– Сынок, – сказала она. – Дазен. – Это был почти вздох, снятие застарелого напряжения. Правда, высказанная вслух после долгих лет лжи.

– Мама. – Приятно было видеть ее счастливой, но ужасно было видеть ее – здесь. – Я не могу… я даже не взял тебя в полет, как обещал.

– Ты правда можешь летать?

Он кивнул. Горло перехватило.

– Мой сын умеет летать. – Ее лицо озарила улыбка. – Дазен, я так горжусь тобой.

Гэвин попытался заговорить, но безуспешно.

Глаза ее были ласковы.

– Я помогу тебе, – сказала она. Она преклонила колена возле ограды, избрав большую формальность. Гэвин должен был понимать, что его мать поступит именно так.

– Владыка Призма, я хочу исповедоваться в своих грехах. Исповедуете ли вы меня?

Гэвин сморгнул внезапные слезы, взял себя в руки.

– Охотно… дочь моя.

Ее поза простого благочестия помогала ему играть его роль. Здесь и сейчас он не был ее сыном. Он был ее духовным отцом. Связью с Ороламом в самый священный день ее жизни.

– Владыка Призма, я вышла замуж неразумно и жила в страхе. Я поддалась страху, что муж бросит меня, и молчала, когда должна была говорить. Я позволила ему настроить моих сыновей друг против друга, и один из них из-за этого погиб. Их отец не предвидел этого, поскольку он был дураком, но я-то видела.

– Матушка, – прервал Гэвин.

– Дочь, – твердо поправила его она.

Гэвин помолчал. Неохотно уступил.

– Продолжай, дочь моя.

– Я говорила жестокие слова. Я солгала тысячу раз. Я обращалась с моими рабами, не заботясь об их благополучии… – Она говорила пять минут, не жалея себя, откровенно и решительно, сжато – не ради себя, ради Гэвина – ему этой ночью надо будет исповедовать остальных. Это было сюрреалистично.

Гэвин слышал такие ошеломляющие признания и видел темные стороны души людей с репутацией святых за последние шестнадцать лет, но слышать ее признание в том, что она избила беззащитную рабыню через минуту после того, как обнаружила Андросса в постели с другой женщиной, было душераздирающе. Это выбивало из душевного равновесия. Слышать исповедь матери было все равно что видеть ее нагой.

– И я убивала, трижды. Ради моего сына. Я потеряла двух мальчиков, я не вынесла бы смерти последнего, – сказала она. Гэвин едва смог ей поверить. – Однажды я убила черного гвардейца, который заподозрил его, устроив ему назначение на опасный пост во время восстания Красного Утеса, где, как я знала, его точно убьют. Другой раз я направила пиратов на корабль, который вез домой Дервани Маларгоса после многих лет блуждания по пустошам Тиреи. Он говорил, что находился ближе всего к пожару у Расколотой Скалы и видел то, чего не видел никто другой. Я пыталась подкупить его, но он ускользнул. И раз я наняла убийцу во время заговора Терна, используя чужую войну для прикрытия убийства человека, собиравшегося шантажировать моего сына.