Черная радуга

До Толи было далеко, и они поехали на такси. По пути Матвей все допытывался у шофера, почему у него светятся глаза.

– Отгорбаться ты две смены, и у тебя засветятся, – добродушно ворчал тот.

– Нет, это неспроста, – Матвей смотрел вслед удалявшимся красным огонькам. – Хотел бы я знать, куда он поехал.

– Ты же слышал – в парк.

– Но чей парк?

– А ты думаешь, я лаптями щи хлебаю? Мы на соседней улице высадились.

Короткими перебежками они двинулись вперед. Вдруг послышался звон, топот – они едва успели броситься под плетень. Трое стражников с алебардами в каких-то рогатых шлемах, четко выделяясь на фоне светлеющего неба, вели человека.

– Тележкин! Это ж Тележкин… – горестно прошептал Матвей, когда дивная группа скрылась. – Взяли все-таки!

– Видал, видал? – дохнул ему художник в ухо. – У него кляп во рту! Вот до чего дошли, гады!

– Это не кляп, – Матвей сел и стал грызть травинку. – Это язык. Когда он напивается, язык распухает и на ладонь вылезает изо рта. Жену как-то до смерти перепугал. А отойдет, снова балабонит почем зря, порет всякую чепуху.

Но оба они умолчали о самом удивительном: за спиной каждого стражника колыхались широкие перепончатые крылья, словно у летучих мышей.

По верху плетня, как маленькие котята, бесшумно носились туда-сюда чертенята. Художник пытался поймать одного, но только с треском повалил плетень. Где-то гулко забухала собака.

Из широкого пня рядом с домом Толи высунулась черная рука с растопыренными пальцами, махнула и ушла вниз.

– Толя приглашает! – с широкой улыбкой, обнажавшей реденькие почерневшие зубы, обернулся художник. – Все окна светятся!

Несмотря на глухое утро, окна довольно приличного, но вроде бы растрескавшегося деревянного дома ярко светились, будто внутри шел бал. Матвей попятился:

– Может, его уже берут?

– Ты что! Они только в темноте берут. Ну, зажгут какую-то плошку, чтобы протокол писать.

Осторожно постукали и напряженно прислушались, рассредоточившись по простенкам. Раздались легкие шаги, и в проеме возникла высокая фигура с растрепанными седыми волосами.

– А я вас жду! – сказал Толя – это был конечно он. – Думаю: кто-то должен обязательно забрести.

Они зашли. Посреди абсолютно голой комнаты стоял круглый полированный стол, грязный, изрезанный ножами. У стола сидела ослепительной красоты девушка. Может, она такой им только казалась. Белая блузка, белая короткая юбка, точеные ноги скрещены, прическа «конский хвост» из черных смоляных волос и жгучие, какие-то жаркие глаза. Матвей внезапно почувствовал обиду.

– Ну почему ты не мне досталась? – спросил с порога.

– Может, и достанусь, – тут же ответила она бархатным, чуть хрипловатым голосом. Рука ее держала стакан, и видно было – привычно. Глаза обещали.

– Познакомьтесь: Лариса, моя поклонница, волейболистка, – возгласил театрально Рыбаченко, повел рукой, его самого тоже повело, но удержался. – Пришла посмотреть мои картины, а их нет – раздарил или пропил. Мольберт в углу стоит да палитра вон…

У Рыбаченко серое лицо с утиным носом, на щеках ярко горели два красных пятна. Деловито поинтересовался:

– Пойло принесли? А то у нас уже высыхает.

Бутылка водки и бутылка рислинга были наполовину опорожнены. Лариса пила рислинг.

Матвеевы «бомбы» они уже давно прикончили, однако оставались еще заморская брендь во фляге и несколько горстей аптечных пузырьков луковой настойки по пятьдесят граммов каждый.

– У нас, знаете ли, пойло для мужчин, – выгружая пузырьки на стол, сказал Матвей. – О даме мы не помышляли.

Лариса с любопытством взяла один, посмотрела:

– Бр-р-р! Но пить можно.

– И еще как пить, – с восторгом подхватил кривоносый художник. Матвей так и не познакомился с ним. – Это ведь от желудка, ничего вредного: спирт и лук.

– А дозы?

– Доза обычная – но четыре пузырька зараз.

– Но тут написано: каплями.

– А куда я буду закапывать – в глаза, что ли? Закуски не надо – выпил и будто луковицу съел. Постоянно злоупотребляю и, как видите, еще очень живой.

Матвей вытащил из кармана бренди.

– Ну, это для дамы.

– Уже лучше – она жарко повела на него глазами.

Рыбаченко стоял посреди комнаты и декларировал:

– Говорят: великий – это один процент таланта, а остальное труд. А я что делаю? Сколько помню себя, спины не разгибал. И что же я такое? Член творческого союза, местная величина. А обо мне вспоминают, когда консервные банки надо рисовать. Конференции, форумы – это не для моей неумытой хари, это для тех… Братья по кисти, нос по ветру держат, за полированными столами сидят, знают, какое пятно где посадить и чтобы пятна на действительности не было. У них все права, у меня – обязанности. Ну разбирался я… с этим реализмом – фантасмагория. Реально! Но чтоб никакая реальность на холст не просочилась. Клеймят кубистов, футуристов, имажинистов – дескать, оторвались от жизни, а сами… абстрактнее свет не видывал абстракционистов… И эквилибристов. Эх!

Он махнул рукой и засуетился, разогревая что-то в кастрюльке на электроплитке. Они сели на страшно заскрипевшую тахту.

– Слышите? – сказала Лариса. – А мне музыкальное сопровождение никогда не нравилось.